«Нехороший» дедушка

— Да, да, я же забыл! — закричал хозяин и побежал, преувеличенно прихрамывая вокруг беседки.

Гости и переглядывались, и пожимали плечами, и совершали другие действия, показывающие их отношение к происходящему.

— Поняли?! — кричал хромой бегун. — Поняли?! Без кино было нельзя, вышел бы просто поджог. И я всегда ненавидел позднего Тарковского. Всегда хотелось поджарить его за его болтовню. Как я хромаю, а?!

В этот момент дом вдруг страшно, всем телом захрустел, как огромный, выдираемый из челюсти зуб. Все перестали смотреть на бегуна, зрелище гибнущего в страшном восторге дома было сильнее. Лопнуло и вылетело осколками вперед окно в третьем этаже, и тут же выбило темечко постройки, а из образовавшейся дыры выбросился вертикальный фонтан огня и мелкого пылающего на лету имущества.

Я был уверен: все полупустые бутылки в номере Пятиплахова — декорация, вернее — реквизит. Ему зачем-то нужно создать образ спивающегося, несчастного генерала, отставленного от важных рычагов. А на самом деле там то же пойло, что и в его маленькой фляжке, с помощью которой он устроил мне маленькую амнезию на «Китеже». Но, проснувшись рано утром у себя дома — первый раз за столькие дни, — я с удивлением обнаружил, что все помню. Весь продемонстрированный мне список так и стоял перед глазами. Я бросился к столу: разумеется, этот документ надо было выудить из неустойчивой моей памяти и закрепить на бумаге. Академик Лихачев, писатели Астафьев и Эйдельман, почему-то в один и тот же день, Бадри Патаркацишвили, артист Абдулов… Труднее всего было правильно записать имена буддийских лам, а их было до десятка. Надеюсь, я их не сильно исказил. Из самых больших тузов — Андропов, Юрий Владимирович.

Состав был ошеломляющий, в некоторые имена просто не верилось. Тот же Андропов — он же страдал почками, а не нервами. Стоп, Марченко тоже утащили туда, хотя он всего лишь туберкулезник. Опять, стоп, он мог попасть в «Аркадию» как псих, больной туберкулезом. То, что он похож на психа, несомненно.

С другой стороны, с чего я решил, что эти «саркофаги» предназначены для взятия проб психического секрета? И вообще кто их видел кроме безумного Ипполита Игнатьевича?

Допустим, хам Пятиплахов сильно преувеличивает (на полях списка пригорюнилось с дюжину вопросительных знаков), все равно картинка вырастает ух ты какая! Даже если вычеркнем Сухорукова, Сабониса, генерала Шаманова, Никиту Михалкова, Александра Овечкина, Леонида Якубовича — когорта остается все равно крепкая.

Зазвонил телефон.

Я специально не включил телевизор, чтобы новая порция дурацких известий не сбила меня с исследовательского настроя.

Савушка.

Никогда мне не хотелось его послать так сильно, как сейчас. Даже там, в камере с гниющим провокатором. Но тем сильнее изобразил радость от его звонка. Мы в ответе за тех, кого соблазнили. Откровенно говоря, тогда, двадцать уже лет (с лишним) тому назад переспав с его будущей женой, я как бы усыновил Савушку. Мне стало стыдно, когда они поженились. Мне стало трудно общаться с Савушкой. Я почувствовал, что обязан его опекать. И ни разу после его женитьбы не покритиковал его убогие стишата. И от Надьки держался на предельно возможном расстоянии. Получается — мы скованы одной цепью. Я из химии угодил в журналистику, а Савушка — в литературу. Из всех десятков и десятков химиков, только мы двое перевалились в гуманитарную лодку. Просто перст какой-то. Сколько раз он мне говорил что это «не просто так», что «мы особенно душевно близки друг другу». Юмор скверный, да еще и черный.

— Чего тебе?

— Извини, что так рано.

— Да, рановато.

— Ты спал?

Пересилив себя, я выдавил довольно отчужденно:

— Да, я решил сегодня выспаться.

— Знаешь, мне что-то тревожно.

Я вспомнил все его радостные завывания по поводу того, что он вот-вот станет дедом. Меня тоже радовала эта перспектива. Я решил для себя: с появлением внука у Савушки, разрешу себе отправиться на волю из мною же придуманной виноватой клетки. Придумаю повод и пос сорюсь. Хватит!

— Что, осложнения у Катьки?

— Да, нет, беременность протекает нормально. Я про другое.

— Про какое? — Я чувствовал, как растет мое раздражение.

— У тебя не бывает такого чувства, что все как-то не так?

— Не понимаю. — Я принялся поцокивать ручкой по списку Пятиплахова.

— Люди стали немножко как бы другие. Ведут себя как-то…

— Как?! — Я с трудом сдерживался: а может, взять и прямо сейчас послать его — чем не повод для ссоры?!

— Так сразу и не скажешь. А может, это со мной что-то, а Жень?

— «Со мною что-то происходит»? — Я перешел со стула на диван, только лежа я мог продолжать эту беседу.

— Нет, не про то я.

— Ты телевизор смотришь?!

— Зачем? Тут природа. Иволга какая-нибудь свистнет, и мне достаточно этого сигнала — живем!

— О том, что тут у нас происходит, ты, значит, не в курсе?

— Что там у вас? Черкизовский рынок закрылся? Тоже мне событие.

— Слушай, ты мне надоел, я иду спать.

— А-а, ты спал? Ты бы все же выбрался.

— Не люблю природу.

— Я уже, Жень, не про природу. Глянешь своим взглядом на здешних людей, может, хоть ты растолкуешь, в чем с ними дело. Или со мной.

— Так что с ними? Пример приведи какой-нибудь, факт.

— Не-ет, ты не понимаешь, это тоньше чем факт… Это, знаешь, полувзгляд, интонация человека меняется, всей личности тонкий порядок. Такие души, такие люди! И глубина, и простота. Русский человек — это ведь омут, но в глубине — бьет родник.

— Пиши, Савушка, стихи.

Он вдруг тяжело, протяжно вздохнул:

— Сжег я все.

Только бы удержаться и не сравнить его с Гоголем.

— Почему?

— Да дрянь это все. Незачем.

И он повесил трубку.

Некоторое время я матерился. Влез, вторгся, все затопил своей бездарной унылостью. Что он не поэт, я знал слишком давно… Может ли быть поэт по имени Савелий? С сегодняшнего дня я разрешаю себе не считать своей проблемой качество его текстов. Прочтет какую-нибудь очередную утреннюю дрянь — обматерю.

Стоп!

Кольнуло в глубине сознания. Не про то я сейчас. Не про то. Савушка мне что-то подсказал, а я не понял. Чувство превосходства ухудшает мысленный обзор.

Вот оно — до Савушкиной Мстеры отсюда километров… порядочно, а ведь он тоже что-то почуял. Неужели башня Кувакина добивает и туда?! Или дело все же не в башне? Онодотянулось?

Я посмотрел на свой список: — он больше не казался мне «секретным материалом». Скорей всего, природа происходящего… Я встал и заметался по квартире. А ведь неплохо бы взглянуть сейчас на Савушкиных мужичков. Впрочем, если не видел их никогда прежде, как замечу разницу?

Тупик? Остается только ждать? чего ждать? откуда?

То, что придет, почти наверняка будет труднопереносимо, оно вмешается не только в порядок жизни, но и захочет нарушить что-то и в моем сознании. Что из этого соображения следует? Надо подготовиться! К чему? Будем считать это неизвестное — противником, поэтому нужны рвы, надолбы, ежи. Если ошибусь, переплачу за страховку, не страшно. Хуже, если окажусь голышом перед внезапной метелью.

Итак, надо произнесть слово. Кривляясь от острого чувства неловкости, хотя и некому было за мной наблюдать, я выдавил: конец света. Сколько раз произносил это за последние дни, и ничего внутри не царапало. Потому что произносил не всерьез. А вот когда приперло… Знаю теперь: «современный человек» — это человек, который не в состоянии произнести эти слова всерьез. Душит стыд. Даже не сами слова, а смысл, смысл, стоящий за словом принять всерьез никак невозможно. Так, говорить о смерти и бояться смерти — не одно и то же. То есть я сейчас должен в известном смысле «умереть». Думать и вести себя так, словно «конец света» есть то состояние, в которое постепенно и неуклонно приходит окружающий мир.

Что у меня есть в загашнике на такой случай?

Я грустно оглядел свою «библиотеку» — нестройное скопище разношерстных книг, большей частью прочитанных или хотя бы просмотренных, но включающее в себя довольно большой отряд тех, что я не прочту никогда. Всякий раз в сердце появляется льдинка, когда я взглядом наталкиваюсь на корешок такого тома. Купленного год, два, пять назад по случаю и сходной цене в «сливе» и заброшенного в закрома для будущего чтения. Как нагло мы обращаемся с нами будущими. Тот «я» купил в каком-то накопительском раже какие-то тома, а я теперешний с этим разбирайся. Сколько лет каменеют на полках лосевские кирпичи, собиравшиеся с радостью и трепетом: кроме «Эстетики Возрождения», так ничего толком и не прочитано. Или вот Густав Шпет. Уважаю, но не открою. Как и Эрна. И Пруст в двух изданиях зачем-то, хотя какое ни отвори — все «У Германтов» и «У Германтов». Иногда, просто чтобы задушить тоскливую ноту, вызываемую этой мыслью — «невермор», — я насильственно выламывал безнадежного автора и с прилежностью пожизненно заключенного грыз текст. Но все кончалось конечно же поражением. Плотин всегда незаметно заползал обратно в свою плоскую нору, дразня своей непроницаемостью.