По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]

Через полчаса шофер остановил милицейскую машину прямо у избы участкового. В ее окнах горел свет. Я выпрыгнул из кабины, вошел в сени и остановился, услышав мелодию знакомого романса:

Так иногда в томительной пустыне Мелькают образы далеких, чудны* стран…

Я открыл дверь в горницу. У окна на табуретке сидел Иван Васильевич — в нижней рубахе, брюках галифе и тапочках. Он отдыхал. Рядом, на столе, хозяйка перетирала вымытую посуду, а на полу с пушистым серым котенком возился их сынишка.

— A-а! Дмитрий Михайлович! — воскликнул участковый. — Заходи, заходи!

— Мне дорого время, — ответил я. — Гришка задержан, ничего не признает. Надо предъявлять девчатам. Собери их. Я с машиной.

— Это мы мигом, — сказал участковый и, как был в одной рубахе, выскочил на улицу.

— Ваня, хоть телогрейку накинь! — крикнула жена, но его и след простыл.

Я опустился на табуретку, сделал из бумаги бантик, привязал к нему нитку и тоже стал играть с котенком. Под табуреткой что-то звонко упало и покатилось. Я нагнулся: у стены лежала бутылка из-под водки. Жена, почуяв недоброе, тут же положила на стол полотенце и замерла, прислушиваясь:

— Никак завелся, — с тревогой в голосе сказала она.

С улицы доносились звуки, похожие на поросячий визг. Я быстро вышел из избы. В хлеву соседей стоял настоящий переполох: пронзительный визг поросят сопровождался жалобным блеянием коз и ошалелым, во всю глотку, кудахтаньем кур. Женщина в сенях кричала:

— Что ты делаешь, окаянный?! Избу ведь спалишь! Думаешь — участковый, так и управы на тебя нет?!

— Я тебе покажу управу! — отвечал Иван Васильевич. — Я тебя заставлю власть уважать! Говори, куда спрятала девку, не скажешь — все вверх дном переверну!

Загремели пустые ведра… Женщина завопила:

— Зачем спички-то чиркаешь?! Солома ведь кругом, дурень! Сейчас людей соберу! Опозориться хочешь?

Войдя в хлев, я увидел участкового. Лицо его, освещенное спичкой, было искажено гневом. Ногами он поддавал пучки соломы, ведра — все, что лежало на полу. Куры летали над его головой, падали и, окаянно хлопая крыльями, метались из угла в угол, пугая еще более поросят и коз.

— Сказано тебе, она в Новгороде, — уже более спокойно объяснила хозяйка. — Обещала вернуться, да, видно, задержалась. На что она тебе ночью-то?

— Врешь! Здесь она! — наседал участковый. — А ну, открывай погреб!

— Иван Васильевич! — крикнул я. — Прекратите! Идите домой!

Иван Васильевич на минуту опешил, потом шагнул ко мне:

— Ты кто такой? Почему лезешь не в свое дело? Кто здесь участковый — я или, может быть, ты? Убирайся в свой драндулет и чтобы духу твоего не было!

Я крепко взял его за руки и, тряхнув изо всех сил, сказал:

— Слушай внимательно, Ваня! Иди проспись. Завтра попроси прощения у хозяйки. Понял?! Это мое условие. Девчонок утром привезешь мне сам и извинишься за то, что сделал меня соучастником этого безобразия. Иначе уважать перестану…

— Э-эх! — махнул рукой участковый и, сплюнув, нехотя поплелся к своей избе.

В Пролетарке Иван Васильевич появился на рассвете в сопровождении двух девушек. Оставив их возле дежурного, он поднялся на второй этаж и постучался ко мне:

— Привез, Дмитрий Михайлович!

— Обеих?!

— Так точно, внизу ждут…

Он постоял, переминаясь с ноги на ногу и ожидая, видимо, что я напомню ему про вчерашний день, но я молчал.

— Слушай, нехорошо как-то вышло, — не выдержал участковый.

— «Нехорошо» — это мягко сказано. За такие дела надо с работы гнать!..

Участковый не спорил. Видно было, что на душе у него скверно.

— Начальство знает? — робко спросил он.

— Сегодня не знает, завтра узнает. Разве в этом дело?

— Слушай, не говори, а? Я перед той бабой извинился. Жаловаться не будет. И ты меня прости… Клянусь семьей, сынишкой — больше не повторится…

— Хорошо, не скажу, но если нарушишь слово — все вспомню, и тогда ответишь сполна!

— Ладно, — обрадовался участковый. — Помочь тебе чем-нибудь надо?

— Взгляни на Гришку, он в камере, найди двух-трех таких же парней и понятых.

Иван Васильевич выполнил это поручение. Я попросил его привести всех, кроме свидетельниц, и позвонил дежурному, чтобы доставили Ухова. Ухову я предложил встать там, где захочет, и, когда Гришка сделал это, пригласил в кабинет Галю.

— Есть ли среди предъявляемых граждан тот, кто подарил вам бусы? — обратился я к ней.

Девушка, опустив глаза, молчала. Ухов же стоял, как вкопанный, пристально глядя на свидетельницу.

— Галя, вы ведь не на свидание пришли. Поднимите голову и ответьте на заданный вопрос! — потребовал я.

Девушка указала рукой на Гришку.

— Он подарил…

— Вы ошибаетесь! — сразу отреагировал на ее слова Ухов.

— Зачем же так, Гриша? — спросила Галя краснея. — Что же я, вру?

— Я вас не знаю и знать не хочу! — отрезал Ухов.

Я зафиксировал результаты опознания, предложил Ухову занять любое другое место и, попросив девушку подождать в соседнем кабинете, пригласил ее подружку. Валя указала на Ухова без колебаний, и сбить ее с толку ему тоже не удалось.

— Нет, тут что-то не то, тут надо разобраться! — гудел Гришка, пока я оформлял второй протокол. — Выйду отсюда — обязательно разберусь. Тогда посмотрим, кто прав!

Это был уже не тот Ухов, с которым я беседовал утром. Теперь он активно защищался и не брезговал даже угрозами.

Отпустив девчат, я решил продолжить с ним разговор:

— Ухов, вам надо менять позицию, надо начинать рассказывать. Ведь девушки не врут. Судя по всему, у вас с ними были хорошие отношения.

— Что рассказывать-то? — встрепенулся Гришка.

— Как и где взяли бусы, которые дарили.

— А если я их не брал?

— Девчата же четко сказали…

— Мало ли что они сказали? Может, им кого-то другого надо выручить…

— И поэтому они решили именно вас оговорить?

— А почему бы и нет?

— Так не бывает. Вы бы так поступили? Почему же вы считаете их хуже себя?

— Не воровал я…

— Никто и не утверждает, что вы вор. Меня интересует: где, как и когда вы приобрели бусы?

— Я еще раз говорю: никаких бус я в глаза не видел, никому их не дарил.

Мне начинало надоедать это топтание на месте. Я решил поговорить с Уховым о его жизни. Выяснилось, что родился Григорий на Новгородчине. Ему было семь лет, когда началась война. Родителей он не помнил, рос и воспитывался в детском доме, в Ташкенте, там и научился играть на баяне. Из школьных предметов больше всего любил ботанику, зачитывался книгами о селекции растений и селекционерах, сам мечтал пойти по их стопам и даже работал на какой-то опытной станции, но был призван в армию, потом затосковал по родине и вот приехал сюда. Вспомнив про детский дом, Ухов бросил:

— Все почему-то думают: раз детдомовский, значит, вор. И вы так решили. Не вор я!

— Тем лучше. Но откуда же все-таки бусы?

— Я ничего о бусах не знаю…

— Нет, знаете, Ухов, и если бы все, что связано с ними, было честно, вы рассказали бы, где их взяли…

— А у вас, в вашей жизни все было честно? — вдруг спросил Ухов, — Скажите правду!

Я растерялся. У меня появилась возможность поговорить с Уховым по душам, но для этого надо было открыться сначала мне самому. Только тогда я мог претендовать на взаимную откровенность. Вместе с тем я знал: излишняя доверчивость опасна, и чем меньше допрашиваемые знают о твоей жизни, тем лучше. Теперь интуиция подсказала мне, что от этого правила нужно отойти…

— Вы говорите, что мечтали стать селекционером? — спросил я Ухова.

Гришка удивленно посмотрел на меня.

— А о Бербанке вы что-нибудь знаете? — продолжал я.

— Американец, самоучка, вывел сливу без косточки, кактус без колючек, голубой мак…

— Вот об этом самоучке я и расскажу вам, а заодно и о себе. Годы войны я провел в эвакуации, на Севере. Был тогда мальчишкой, учился в школе. Учительница, которая преподавала основы дарвинизма, частенько поручала нам делать доклады. Однажды и мне она дала такое поручение. Я должен был подготовить доклад о Лютере Бербанке, минут на пятнадцать. В учебнике ничего о Бербанке не было, но я решил, что литературу найду, и не торопился. Когда до урока основ дарвинизма остался один день, я пошел в читальный зал городской библиотеки. Из-за отсутствия дров он был холодным и пустым. Сведения о Бербанке я нашел только в энциклопедии, стал выписывать их, но замерз и, не долго думая, вырвал лист со статьей о нем.