Несколько дней из жизни следователя (сборник)

Свидетель Сытин оказался более определенным.

— Михнюк? Это девяносто процентов наглости и десять — таланта. Таково кредо его семьи, так учил его папа. Я знал его по Рязанскому музучилищу. Карьерист откровенный. Люди ему нужны только для того, чтобы подняться наверх. Как только человек перестает приносить ему пользу, Михнюк порывает с ним немедленно всякую связь. Со мной, например, он поддерживал отношения до тех пор, пока я аккомпанировал ему на фортепиано. Потом — все, как отрезало. С Наумовым та же история. Пока старик учил, помогал — а помогал он ему крепко — был нужен. Как стал ненужным, сразу же забыл. Опасный человек. Во всем неискренность, фальшь. Как-то встретились мы с ним в Рязани. Бахвалился: «Тут мне одна пташка кооператив строит...» Противно. Его надо знать, это оборотень. То — сама вежливость, предупредительность, весь сочится елеем, может на коленках поползать— это когда надо для дела. Не надо — и затоптать может. Да ладно, хватит... В общем я не знаю, почему вы им интересуетесь, но не удивлюсь, если Паша плохо кончит. Только, к сожалению, это редко бывает с такими людьми. Они умеют хорошо приспосабливаться к условиям среды обитания. Тип самый жизнеспособный, по Дарвину.

— А убить может? — жестко спросил Петрушин не для протокола.

— Убить? Ну вы даете! — испугался Сытин. — Это я не знаю... Это каким же надо быть... Да нет, Паша не может.

— А вот вы говорите, что затоптать может.

— Да нет, это я фигурально. Так-то он трусоватый парень, Драками не увлекался. Его, бывало, били, он — никогда.

— У вас с ним, насколько я понял, отношения неприязненные?

— Очень неприязненные, не люблю его. Может быть, и наговорил чего лишнего. Так что прошу это учесть.

—- Когда Паша Михнюк пришел к нам в кружок,сообщила свидетельница Храмова, — все мы очень обрадовались: «Девочки, теперь хоть мужской дух почувствуем!» Паша был у нас единственным мужчиной. Но вскоре он нас разочаровал: вечно какой-то масляный, сюсюкающий. Ужасно любит целоваться, это просто стихийное бедствие. От его поцелуев мы не знали, куда деваться. Стали уже загодя предупреждать: «Паша, не подходи». Не помогало. Чуть зазеваешься—он уже тут как тут. Целовал что попадется: то ручку схватит, то в щечку чмокнет. Может стул поцеловать, шкаф, дверь. Да он, по-моему, всю мебель перецеловал, нежные чувства питал, можно сказать, ко всему — и органическому, и минеральному. Паша не пил, не курил и одеколонился— с ума сойти! Наши надежды на «мужской дух» трагически разбились. Когда мы решительно отвергли его поцелуи, он всю свою радость жизни стал изливать на Анну Ивановну и Лелю. Им нравилось. Анна Ивановна, та была просто без ума от Паши, и Леле он нравился: милый, любезный дружок. В общем, не было у нас мужика и это не мужик. Мы его звали «нашей подружкой». Ну а как еще? Он был безобидным и глупым. А уж услужливый! В лепешку расшибется! Пол пропылесосит, пыль смахнет (заодно перецелует все портреты), за молоком сбегает. Анну Ивановну посвящал во все свои сокровенные тайны. Они часто уходили в другую комнату, шушукались. Первое время Паша ухаживал за Лелей, той это нравилось, и Анна Ивановна говорила, по-моему достаточно серьезно, что Паша с Лелей— хорошая пара. А потом вдруг Паша сделал предложение Оле Лепешкиной. Оля была вне себя: это же видно невооруженным глазом, что Паше нужна московская прописка. Да и вообще, выйти замуж за такого милочку? Брр... Впрочем, Паша простой, общительный, веселый парень. Кому-то и он может понравиться... Через год он действительно женился — ка Свете Тарасовой, которая иногда бывала у Анны Ивановны. Девочка умная, волевая, но со скромными внешними данными. Красавец Паша, почти народный артист - и Света. Ну ладно, это их дело. Живут, кажется, неплохо, но он ее обманывает, это я знаю.

— Откуда?

— Не скажу, секрет.

— Были ли у Михнюка с Анной Ивановной какие-либо отношения материального характера?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, может быть, деньги брал взаймы.

— У Анны Ивановны брал, у Лели — не знаю.

— А никаких недоразумений не возникало в связи с этим?

— Я не в курсе. Знаю, что однажды Паша был на гастролях с группой композитора Полетаева и там вышла неприятность. Пашу назначили бригадиром группы и материально ответственным лицом. Воспользовавшись тем, что Полетаев очень плохо видит, Паша взял у него печать и обманным путем получил аванс— 100 рублей, по-моему. Когда Полетаев узнал, хотел даже заявить в органы, но Паша упросил не делать этого. Скандал замяли. В последнее время Паша стал поговаривать, что пение не приносит ему желаемого и он подумывает сменить амплуа, заняться какой-нибудь административной работой. Думаю, это как раз для него, здесь он может развернуться. Я ему посоветовала не бросать пение: поющий администратор и в вокале добьется признания. К моему совету он отнесся вполне серьезно.

— Послушай, Красин, — сказал при очередной встрече с оперативником Петрушин, — я не могу гнаться сразу за тремя зайцами, меня это угнетает. Надо что-то делать.

— Выбрось Михнюка — останутся двое, — посоветовал Красин.

— Двое — это тоже много. А Михнюка я не могу выбросить, он мне интересен и антипатичен. Капитан, найди что-нибудь на Михнюка, — покорно, без гордыни попросил Петрушин.

— Что значит «найди»?—деланно возмутился Красин.— Ты на что намекаешь?! Я девушка честная и этим делом не занимаюсь.

— Я что-то чувствую за Михнюком, — уныло продолжал Петрушин.

— А за Сапоговым с Черемных ты, часом, ничего не чувствуешь? У меня, например, зарождаются смутные предположения, что они тоже могут иметь некоторое касательство к данной истории.

— С этими проще, понятнее...

— Что понятнее, что понятнее! — взорвался Красин. — Надо брать Сапогова и не размазывать по бланкам протоколов интеллигентские слюни. Хватит в конце концов играть в жмурки!

— А Черемных? — спросил Петрушин.

— И его тоже.

— Как, сразу двоих? Ты считаешь, что они соучастники?

— Там разберемся. Надо брать и делать обыски. Одного посадим, перед другим извинимся, и дело кончено. Нынешнее состояние нетерпимо. Мы сейчас в положении буридановых ослов: стоим посреди трех стогов сена и подыхаем с голоду от неспособности выбрать и действовать. А если завтра кто-нибудь из этих ребят — снова ромбовидным предметом по темени? Перед кем и как ты будешь извиняться? Этика-эстетика? Нравственное чувство? Меня мама так учила? Я хотел быть хорошим? Чтоб я еще раз с тобой в паре работал — дудки! Пусть переводят в паспортный стол, буду прописки оформлять.

— Капитан, дай мне что-нибудь на Михнюка, — опять виновато промолвил Петрушин.

Красин замер с открытым ртом. Помолчали. Покурили.

— Есть идея, советник, — заговорщически сообщил Красин. — Ты, я знаю, пионер в области одорологии. Вынимай из сейфа рукавицы, пора. Мы этих троих «обнюхаем» буквально за минуту и никому ничего не скажем. Я все беру на себя. Для оперативных целей одорологию никто не запрещал.

— Кончай фантазии, — кисло отреагировал Петрушин. — Я стар для таких авантюр, я о душе уже подумываю. Известный тебе турецкоподданный завещал чтить уголовный кодекс, а я завещаю чтить уголовно-процессуальный: так спокойнее, бессонница не мучит. Да и, не скрою, пенсию хочу получить, а до нее надо дослужиться.

— Какой-то ты стал вялый, Вова, вялый, рассудительный и неинтересный. Ты стал бояться рисковать, ты покрываешься академической плесенью.

— Мудреем, — вздохнул Петрушин. — Я, знаешь ли, понял, что заканчивать дела можно и без особого риска, а месяцем раньше, месяцем позже — в этом ли суть? Героем, кстати, я никогда и не был. Я по натуре добрый, мягкий и домашний человек— так мне говорит мама. В молодости это проявлялось не очень заметно, а сейчас, с годами, мне все больше неприятно, когда люди обо мне плохо думают, пусть даже и плохие люди. Правильно, я хочу быть хорошим. Я не разделяю заповедь о непротивлении, но и «противление» до оголтелости — это тоже не заповедь.

Дело № 23385.