Ликвидация (СИ)

Выдержав секундную паузу, вслед за ним двинулся и полковник Чусов.

Дома у Гоцмана пахло лекарствами - остро и тревожно. Сам Гоцман огромной, тяжело дышащей глыбой громоздился на кровати, рядом с ним с озабоченным лицом сидел судмедэксперт - немолодой, седоусый подполковник медицинской службы Арсенин. Вслушивался в биение сердца через стетоскоп.

Фима Полужид, теребя в руках тюбетейку, нервно кружил по комнате и непрерывно что-то рассказывал, не обращая внимания на то, что никто его не слушает:

- …Та он и с детства такие номера откалывал. На Пересыпи как-то три некрасивых пацана привстали на дороге, как шлагбаум… Повытягали из карманов перья-кастеты и сами себе смелые стоят. С понтом на мордах - сделать нам нехорошо. Так Дава, ни разу не подумав, пожал им сходу челюсти… Они с такого «здрасте» побросали свой металлолом, схватили ноги в руки и до хаты - набрать-таки еще пять-шесть солистов до ансамбля. Ну, при такой заветренной погоде неплохо ж пробежаться… Таки нет! Он встал столбом.

- Фима, - еле слышно пробасил Гоцман, с трудом разлепив веки, - закрой рот с той стороны. Дай доктору спокойно сделать себе мненье.

- Мне не мешает, - отозвался Арсенин, откладывая стетоскоп и открывая потертый саквояж, стоявший на полу.

При виде шприца, извлеченного врачом из саквояжа, Фима умолк и, пятясь, поспешил ретироваться.

Галерея, на которую он вышел, вилась вокруг дома, старого одесского дома - давно вышедшего на пенсию инвалида, знававшего лучшие времена. И двор был такой же - похожий чем-то на двор Сеньки Шалого и еще на сотню других одесских дворов. Были тут и полуобгоревший каштан со стволом, иссеченным осколками недавней войны, и разрушенная авиабомбой стена каменного сарая, и покосившаяся голубятня, небрежно выкрашенная в синенький мирный цвет…

И конечно, тут была своя тетя Песя. Она смотрела на Фиму подозрительно и с любовью, как умеют только много пожившие одесские тети.

- Шо у нас случилось?

- Пара малозаметных пустяков, - любезно ответил Фима, облокачиваясь о перила. - Вам что-то захотелось, мадам Шмуклис?

- Немножечко щепотку соли. Эммик, такое счастье, надыбал глоссика…

- Два Больших Расстройства надыбал глоссика?! - изумился Фима. - Всего?! Или только плавники?

- Как есть всего! - гордо ответствовала тетя Песя.

- Так надо ж жарить. По такой густой жаре глоссик долго не протянет…

- А я за шо? - пожала плечами тетя Песя. Эммик, он же Два Больших Расстройства, - сын тети Песи, круглый, как шар, и нелепый, как вся жизнь, если взглянуть на нее с хвоста, - неторопливо вышел на галерею, прижимая к полной груди длинный нож и глоссика. Камбала энергично боролась за существование. Ее тинистые глаза смотрели на Эммика с ненавистью, а белое жирное брюхо словно пыталось его отпихнуть.

- Мама, он проснулся и не хочет, - обиженно сообщил Эммик, не давая камбале вырваться.

Тетя Песя, ахнув, бросилась к сыну:

- Не трогай нож, халамидник! Ничуть не трогай!…

Не ожидавший такой активности сын выронил нож, который смачно воткнулся в доски пола. Вслед за ним полетела и воспользовавшаяся минутной слабостью Эммика камбала. Мать и сын, ругаясь на чем свет стоит, бросились ее ловить. Снизу сцену, смеясь, наблюдал еще один сосед Гоцмана - седой дядя Ешта.

- Тетя Песя, я таки принесу вам соль и йоду, - прокомментировал Фима и пошел обратно к Гоцману,

По-видимому, самое страшное было уже позади. Арсенин вытирал несвежим полотенцем руки. На Фиму он для порядка шикнул, хотя тот всего-навсего аккуратно шарил по шкафчикам в поисках соли.

Машинально продолжая вытирать руки, врач вошел в комнату, где лежал Гоцман. Кроме кровати, огромного круглого стола и платяного шкафа, здесь из мебели больше ничего не было. Но на выгоревших обоях опытный глаз Арсенина - как-никак судмедэксперт, а в прошлом военврач - углядел нечто, что всякий назвал бы следами от детской кроватки и ножной швейной машинки.

Повыше на обоях темнели прямоугольники от когда-то висевших здесь фотографий и, видимо, портрета. «А сейчас ни одного снимка», - машинально отметил Арсенин, оглядываясь по сторонам. За его спиной хлопнула дверь - это Фима с солью вышел на галерею.

- Где ваша семья? - спросил Арсенин, отбрасывая полотенце и садясь в ногах кровати.

- Нету, - коротко обронил тот и, тяжело закряхтев, сел. - Так шо вы скажете за мой диагноз?

Арсенин, сжав губы, повелительно махнул рукой: мол, что это еще за штучки, а ну ложитесь!… Гоцман покорно подчинился.

- Когда был последний приступ?

- Давно.

- А в детстве часто было?

- Ну, было…

Арсенин понимающе кивнул.

- Есть такое вещество - адреналин…

- Знаю, - вставил Гоцман.

- Вот… В момент опасности у вас его вырабатывается слишком много. А сердце вы поизносили. И оно не справляется. Может плохо кончиться…

- Насколько плохо?

Арсенин сделал рукой жест, будто рвет что-то на мелкие части. Гоцман внимательно следил глазами за движениями его длинных пальцев.

- Та не смешите меня, доктор, - наконец обронил он. - Вас зовут?…

- Андрей Викторович. Арсенин Андрей Викторович…

- Вы, Андрей Викторович, человек новый. Еще не врубаетесь…

- Я врубаюсь, - покачал головой врач. - Но сердце-то - одно…

- Шо предлагаете? - деловито поинтересовался Гоцман и быстро добавил: - Только без больнички.

Арсенин со вздохом посмотрел на пациента.

- Изюм, курага, молоко - чем больше, тем лучше. Если понервничали, походите… Просто походите. Вообще побольше гулять, поменьше волноваться. Должно помочь.

- Угу, - промычал Гоцман. - Особенно в засаде. Прихватило сердце - встал, походил и полегчало…

- В крайнем случае вдохните поглубже и держите воздух, сколько сможете. И так несколько раз… Это тоже помогает. Упражнение японских самураев.

Гоцман подозрительно покосился на него:

- Откуда знаете за самураев?

- В тридцать девятом - Халхин-Гол, - неохотно пояснил врач. - И до этого Дальний Восток. Кое-чему обучился.

Он взял тонкими пальцами запястье Гоцмана. Холодные руки, подумал тот. И пальцы такие… длинные. Как у артиста.

- Попробуйте сейчас задержать дыхание. Чистоту эксперимента едва не нарушил смеющийся Фима, с порога во всеуслышание сообщивший:

- Тетя Песя купила глоссика…

Арсенин бросил на Фиму молниеносный взгляд, отчего тот закончил фразу уже шепотом, по-прежнему давясь от смеха:

- …а в нем два солитера и полкило гвоздей…

Но Гоцман этого уже не слышал. От тонких пальцев врача шла по телу спасительная прохлада, от выдоха, казалось, потускнел свет под потолком, и Гоцман, ни о чем не помня, падал в долгожданный спокойный сон, от которого ему становилось легче, легче, легче…

…День сиял над Одессой. Отличный день. Ровно дышало море, голуби чертили над крышами немыслимые фигуры, женщины казались ослепительными даже в скромных послевоенных нарядах. Дюк на своем постаменте доброжелательно смотрел вниз, на Потемкинскую лестницу, где целовались парочки, и на порт, в котором кипела работа. Весело шелестели по мягкому от жары асфальту новенькие троллейбусы. Афиши извещали о концерте несравненной Валерии Барсовой. И у Гоцмана было легко на душе.

Он шел на работу, провожаемый ревом огромной трофейной дуры, приемника «Телефункен», выставленного владельцем на подоконник, чтобы Утесова слышал весь двор. Открывая щегольскую карманную закрывашку и стряхивая в нее папиросный пепел, Гоцман улыбался, представляя, как хозяин приемника, крепкий мужик в галифе и майке, ест в глубине своей комнаты пшенку, любуясь самим собой на настенной фотографии - там, где он с двумя орденами Красной Звезды и медалью «За взятие Кенигсберга»…

Он шагал знакомыми до последнего дерева улицами, городом, где шла его жизнь и где ее подстерегало столько опасностей. С ним здоровались. И он здоровался в ответ, невольно подмечая детали, которые, может быть, никогда ему не пригодятся, но все же, все же…