Неотвратимость

— Подтверждаю: не по девчонкам, а у дома вдовы ночь провел. Пошли спать, товарищи.

Ушинский разбудил Загаева около полудня.

— А? Что? Еще кого-нибудь поймали? — тер глаза встрепанный Загаев.

— Днем и ночью ловить — преступников не хватит. Вставай, Константин Васильевич, поторапливайся, тебе с вечерним поездом домой ехать. Лучше ведь дома-то? Ну вот. Конечно, если не хочешь Саманюка допрашивать, то спи…

— Обязательно надо посмотреть на него. Где Хнль-кевич?

— Ему рыбалка снится в моем номере на диване. Жаль будить. В праздник мы с ним должны хорошо погулять, в праздник народ дома сидит, веселый, добрый. Может, кто чего и расскажет новенького. Так что в Харькове передай поклон моей матушке да скажи жене, что когда-нибудь к ней заверну на минутку,

— Трогательно у тебя получается. Ладно, все исполню. Сейчас умоюсь, и пойдем.

В буфете гостиницы позавтракали наскоро. Придя в прокуратуру, Загаев велел дежурному побрить Сама-нюка, сфотографировать и привести на допрос. Уселись в кабинете ждать.

— По всему видно, Саманюк хитер, опытен, — рассуждал Загаев. — Так что с вопросами об убийстве спешить не будем. О взломе кассы в Малинихе тоже помолчим пока. Пусть сидит в полном неведении. Меру пресечения прокурор утвердит — Саманюк признался в покушении на кражу, не имеет постоянного места жительства. Донесение в прокуратуру отправь сегодня же. Сейчас на Саманюка только поглядим, послушаем про угон машины. А в среду я махну в колонию.

— Константин Васильевич, на машихинском огороде сержант нашел плащ…

— Зеленый, болоньевый? Пригодится. К сестре Ма-шихина в Харькове заходил незнакомец в зеленом плаще, спрашивал старого друга Зиновия.

— Так попробуем его сейчас прижать? Улики есть!

— Есть, но не решающие. Подождем, поищем новых.

Саманюк вошел бодрый, свежевыбритый, в сером костюме, при галстуке.

— Здрасте, граждане начальники, — поклонился галантно. — Очень вам благодарен, встретили как родного. — Он провел рукой по выбритой щеке.

— Понравилось? Что ж, погостите у нас, — кивнул в ответ Ушинский. — Садитесь. Ваше дело будет вести следователь Константин Васильевич Загаев.

— Очень приятно. Гражданину следователю повезло со мной — во всем признаюсь с первого допроса.

Саманюк казался довольным, благодушно настроенным. Трудно заподозрить, что у него на душе тяжкое преступление. Так, пустяки. Предвидится недолгая отсидка за неудавшуюся кражу, да ведь не в первый раз сидеть-то.

Загаев задавал обычные протокольные вопросы: в какой ИТК отбывал наказание, сколько судимостей, по каким статьям. Где был после освобождения. В Харькове не был? Нет, Напрасно. Хороший город, можно бы на работу устроиться и жить-поживать. В Лозовой что делал? Так, гулял. С кем? Как ее, этой Верки, фамилия? Да, конечно, на что она, фамилия. Ну, а адрес? И адрес не запомнил? Это уже хуже. Ага, в пригороде, значит? Рядом с баней? Это на каком автобусе ехать? Ну ладно. Когда от Верки ушел? Ну когда — в середине апреля? Числа двенадцатого. А в Сторожей приехал? Вчера, так. Раньше в Сторожце не бывал? С чего вдруг потянуло? Да, на работу пора устраиваться.

— Итак, от Верки ушли двадцатого апреля, в Сто-рожец приехали вчера, то есть двадцать девятого апреля. Что долго так ехали? Где находились между Веркой и Сторожцем?

— В Лозовой же, у другой бабы. Молоденькая, Нелли звать. Фамилию обратно же не спросил, а в загс с ней не собирался. Дом ее, может, найду, а может, и не найду. Мы с Нелли все водку хлестали, пока у меня гроши были. Посочувствуйте, гражданин следователь, четыре года бабы путем не видел!

— Что так?

— Ха! Колония-то мужская. Вот если б смешанная была…

— Но вас же освобождали на стройку народного хозяйства.

Улыбка Саманюка застыла, застекленела. Но он быстро сориентировался, улыбнулся опять простецки:

— Э, я уж и помнить забыл про то. Как миг единый пронеслась моя «химия».

— В каком году?

— Кажись, в шестьдесят восьмом. Да нет, поди, раньше. Да что, пару месяцев повкалывал как проклятый и возвернулся. Добро еще, что без «раскрутки».

— То есть не добавили срок?

— Да за что?!

— А и верно, за что вас вернули в колонию?

— По пьянке вышло… Эх, неохота и вспоминать.

— Но все же вспомните, пожалуйста. Так за что?

— Там строгости, гражданин следователь, там следили — будь здоров! Чуть какая малость, так за шкирку и в НТК.

— Это где такие ужасы? В каком городе?

— Да есть такой городишко, название вроде рыбного. Или лошадиного. А, Седлецк! Вспомнил,

— Худо у вас с памятью, Саманюк. Так за что вернули с «химии»?

— Говорю, по пьянке. С получки выпили с корешем, уснули на вокзале. Просыпаемся вечером. Башка трещит, время позднее, в общежитие на поверку надо, там у нас строго. Что делать? Ну, поперлись домой. Мимо гаража идем, кореш и говорит: давай, говорит, возьмем машину для скорости, чего пехом эку даль топать. Конечно, не вполне трезвые были. Вот, с гаража сдернули мы серьгу… то есть замочек сняли, «газик» завели и поехали. Ну, думаем, теперь порядок, успеем к поверке. Улицы три-четыре проехали — бац, бензин кончился. Н-не повезло! Так и ушли в общежитие пёхом. Думали — сойдет. Оно и сошло бы, да нас сторож у магазина приметил. Я ж говорю, за ерунду пострадал.

— Вашего соучастника как фамилия?

— Не помню. Вы правильно заметили, память у меня паршивая. Звать Федькой, а фамилия мне ни к чему…

7,

Пятого мая Загаев приехал в северную исправительно-трудовую колонию. Два дня изучал дела, беседовал с оперуполномоченным, начальником отряда. Оказалось, что в этой же колонии отбывал в свое время срок и Машихин-Чирьев. Здесь же досиживает «кореш» Саманюка по угону машины, некий вор Фаат Габдрахманов. Русские уголовники зовут его Федькой. Срок у него пять лет. По словам начальника отряда, Габдрахманов преступник закоренелый, в обращении резок, нарушает режим, завистлив, характер неуравновешенный.

— Вечно он чем-нибудь недоволен, всюду мерещится несправедливость. Повара кроет — мяса ему в суп мало положили, другим больше. Бригадира — дешево ему смену расценили, другие деньги гребут. На завхоза рычит, почему заставляет в бараке уборку делать, когда другие «койки давят».

— Что с «химии» несправедливо вернули, не жалуется?

— Нет, не слышал.

— Он где сейчас?

— На работе. Только что мастер звонил — курит Габдрахманов в неположенном месте, грубит.

— Кстати закурил. Вызовите его к оперуполномоченному для беседы о нарушениях.

Габдрахманов имел вид человека, которого побеспокоили по пустякам, и он сейчас выругается и уйдет. Встал боком, держась за ручку двери. Сказал: «Вызывали?»— и глянул исподлобья. Велели сесть — не сел, а присел на стул: дескать, говори, говори, начальник, да я пойду.

— Габдрахманов, вы часто нарушаете режим, грубите. Курите вот в неположенном месте.

Глядит на «опера» выжидающе: ну, чего дальше? Голова у Габдрахманова круглая, серая от короткой стрижки, лоб широкий, низкий. Глазки маленькие, колючие, неприступные.

— Как же так? — говорит оперуполномоченный с привычной, по инструкции, задушевностью. — Нарушать режим никому не дозволено.

Молчит, глядит: ну нарушаю, и что? Срок кончится — все равно отпустите и с нарушениями.

— Вам, Габдрахманов, предоставлена возможность честным трудом и поведением искупить вину, — скучновато внушает «опер», — а вы ведете себя вызывающе. Так нельзя. Другие соблюдают режим, честно трудятся…

— Другие больше нарушают, да их не видят! Габдрахманов, Габдрахманов, всегда один Габдрахманов, а другим можно, да?!

— Кто другие, например, нарушают?

— Не знаю, вы глядите — кто, вы на то поставлены.

— Вам оказали доверие, направили на стройку народного хозяйства. Вы доверия не оправдали. Как же так, а? Почему, находясь на стройке, допустили новое нарушение?

— Ничего не допускал, другие больше…

— Не о других, а о вас разговор. Вот расскажите, почему вас вернули в колонию?