Нешкольный дневник

— Галерея Уффици? — усмехнулась Алка. — Ничего себе — выставка! А «Святое семейство» — это у того барыги, наверно, на стене висела репродукция картины Микеланджело. Да, Коля?

Тот даже запыхтел, на Алку уважительно покосился и лоб поскреб:

— Ну… че-то… да. А ты че, в этих картинках рубишь?

— У нас у Клепы целая стопка альбомов, я их разглядываю, когда время есть, — сказала Алка, — Уффици, Лувр, Третьяковка, Прадо. Целый альбом Сальвадора Дали есть.

— Вообще-то разговор о Клепе и пойдет, — сказал я. — Я сегодня его видел и отгрузил ему по мордасам.

— Кому — Клепе? — переспросил Коля, выпил водки, набрал воздуху в грудь, да как заревет, у меня чуть уши не заложило, а с потолка, кажется, пласт штукатурки отвалился: — Вот это ты молодчинка, паря! Такая тема по мне! Давно пора этого Клепу защемить! Где ж ты его, эта… благословил по харе?

— Возле гостиницы «Саратов».

— О, в самой вотчине, бля. Он, этот Клепа, насколько я разглядел его харю, теперь с тебя с живого не слезет. Так, Алка?

Я стал ему рассказывать. Коля слушал, машинально, как бы между делом, опрокидывал в фиксатую пасть стопку за стоп-: кой, и его лицо все больше мрачнело; к концу моего рассказа его физия представляла разительный контраст с той веселозадорной миной, которой он сопровождал свой культурологический рассказ о барыге, «святом семействе», утюге и паяльнике.

— Одурел, сявка, — подытожил он, — валить надо.

— Куда валить?

— Ты не понял, типа. Не куда валить, а — кого валить. Этого Клепу.

— Коля, не надо, — сказала Алка. — Вечно ты что-то жуткое…

— Жуткое? Как тебя под групповуху совать, так это нормально, бля! Чтобы в конкретный попадос вписывать, это тоже все ничего, ебть! А то типа под зверюг, в натуре!.. — Речь его окончательно стала бессвязной, как это всегда было, когда Колю Голика захлестывали эмоции. Вслед за тремя относительно внятными фразами посыпался словесный хлам и труха, из которой, как звонкие, пустые бутылки из помойки, можно было выбрать, не ошибившись, только неизменные «бля», «ебть», «типа» и «в натуре». Но теперь даже эти словечки не могли придать базару Коли Голика связность и вменяемость, оставалось только терпеливо слушать. И мы с Алкой слушали. Колька прогрохотал заключительное восклицание, с сочным хрустом оттяпал пол-огурца и, орудуя могучими челюстями, рявкнул, отчего во все стороны полетели жеваные кусочки:

— Если не вы его, так он вас! Я этих волчар знаю!

— Может, ты и прав, Коля, — махнула рукой. Алка и отвернулась. Больше она ничего не сказала. Только потом я понял до конца, почему она так тягостно молчала, хотя кому-кому, а именно ей следовало говорить: она боялась за меня и за себя, понимая, что Клепин — это ожиревший и обнаглевший паразит, что он способен абсолютно на все; но одновременно ей не хотелось быть обязанной Коле Голику чем-то серьезным, потому что жизнь человека, пусть в перестроечные времена ценившаяся по бесконечно заниженному курсу, — это все-таки огромная цена, огромная ответственность. Ей не хотелось быть повязанной с Колей Голиком.

Но она тогда не сказала ничего из этого, а через день Клепа был расстрелян в упор в одной из саун, куда он ездил сдавать девочек из своей конторы.

…Начиналась эра крышевания эскорт-контор, начиналось время крутышей и хозяйских сходняков. Конечно, все это появилось несколько позже, но именно смерть первого Алкиного сутера стала для меня, хоть и громко звучит, символом новой эпохи.

И еще — мне суждено было понять и на собственной шкуре ощутить, почему мама Алка не хотела быть обязанной Коле Голику, человеку, который качал меня на коленях и учил нас с Алкой нехорошим словам, которые она так стеснялась выговаривать.

Богатые мамочки, «виола» и мама алка

Алка бросила свою ночную профессию сразу же после того, как «быки» Голика завалили сутенера Клепу. Точнее, не она сама бросила, а я надавил, сказал, что уже вырос и не хочу сидеть у нее на шее, а она должна отдохнуть и найти себе другую работу, потому что в тридцать лет, пусть даже неполные, негоже проституткой работать. Это я так считал. Она была сильно напугана и придавлена смертью своего сутера Клепы, контору его раскидало, и многие его телки поспешили найти себе других хозяев. А Алке я не позволил. Она сидела дома месяца два, ка-кая-то жалкая, молчаливая, целыми днями глядела в телевизор пустыми глазами, явно не воспринимая увиденного и услышанного. Ну и пила. Деньги я ей нормальные стал приносить, только она как-то странно у меня их принимала, требовала, чтобы я не передавал ей купюры из рук в руки, а сначала положил на пол. Только с пола и брала, да и то — дичилась. Я потому вскоре перестал ей деньгами давать, тем более что деньги ей и незачем были, она их складировала в секретере, а тратить не тратила: для трат нужно из дома хотя бы выходить. Я приносил ей продукты и спиртное, покупал одежду и косметику.

Она принимала все это совершенно равнодушно, на одежду и не смотрела, как будто не новенькие вещи были, а так — барахло на выброс. Складывала и клала в шкаф. Косметику не трогала.

Я сам в то время работал у Коли Голика. Работал — это, конечно, громко сказано. На самом деле мы целыми днями сидели в офисе, здоровенной комнате с железной дверью и несколькими зарешеченными окнами. Ребята там были преимущественно после отсидки, потому с решетками на окнах им как-то привычнее было. Все молодые — самому старшему и двадцати трех не было. Все тупые, просто жуть! Был там один Борян — Вырви Глаза. Бригадир. Внешность у него такая была, что в самом деле хочется себе глаза повыдирать, чтобы его рожу силикатно-кирпичную больше не видеть никогда. Так вот, Борян этот так вообще даже читать толком не умел, а что Земля вокруг Солнца вращается, было ему глубоко до фени. Голова у него была маленькая, бритая и мясисто-ушастая, зато сидела на таких монументальных плечах, что все комментарии насчет повышенной бритости и ушастости умирали сами собой. А я среди этой чудной братии был самый молодой, пятнадцатилетний. Обязанности мои, да и остальных тоже сводились к тому, чтобы делать сбор с нескольких лотков и трех-четырех кооперативов. Биржу одну держали.

Ходили всей кодлой, тупо вваливались в нужный офис, ну и вот так. Коля Голик только сначала работал со мной напрямую, а потом он как-то повысился в бандитской иерархии, из бригадиров перешел в более крупные персоны, чуть ли не авторитетом заделался. Стал приближенным самого конкретного брателлы нашего района — некоего Котла. Я теперь его редко видел, а потом произошла разборка, в результате которой половину нашей бригады положили рядком, а вторая полови на разбежалась как тараканы. Я, к счастью, угодил во вторую половину и «разбежался» очень качественно. После этой злополучной разборки я пришел домой весь в крови, перед глазами дурнотно колыхалось что-то мутно-багровое, сочащееся кровью, а куда ни глянь — мерещились мне серые брызги, точь-в-точь как те, что веером вылетели из головы Боряна — Вырви Глаза, когда в нее, в голову, засадили чуть ли не целую обойму. Так Борян в первый и последний раз обнаружил, что у него в голове все-таки есть мозги.

Алка, когда меня увидела, ничего не сказала. Она была какая-то пепельно-серая, как наш потолок, который с самой смерти деда тщетно взывал о ремонте. Прикрытые глаза — как трещинки, черные, тоскливые.

Я стоял, опустив руки, и когда она открыла глаза, я вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком. Да я и был им в свои пятнадцать, просто меня вынудили повзрослеть очень рано. Она сказала:

— Ты знаешь, сын, я больше так не могу.

Она не называла меня сыном лет десять — с тех пор как выговаривал непослушными губами под одобрительным взглядом Коли Голика: «Му-дак».

— Что не можешь… Алка… мама?

— Я больше не хочу сидеть дома. Я не могу. Ты говорил мне, что я должна изменить свою жизнь, что эта жизнь была неправильной и несправедливой и что я заслуживаю лучшего. Что ж, может быть, и заслуживаю. Но, скорее всего, я никак не заслуживаю этой твоей мифической новой жизни, потому что я не вижу, откуда она может прийти и каким образом… как я Могу к ней прийти. И не хочу я никакой новой жизни. Меня тянет… ты можешь меня ругать, но меня тянет, как к алкоголю, как к наркотику, к этой старой жизни. Ты, наверно, еще маленький, Рома, чтобы понять, что такое — магия ночного города. Я всегда знала, что под этими крышами, под этими крышами много гнили, много подлости. Много яда. Наверно, этот яд меня отравил, и отравил безвозвратно. Я не могу сидеть дома, Рома, я не могу, точно так же как я не могу работать кем-то… кем угодно, это несущественно кем, уборщицей, продавщицей, телеграфисткой или хоть директором магазина… я не хочу, понимаешь? Ты прекрасно знаешь, чем я зарабатывала нам на жизнь, но все-таки напрямую мы об этом старались не говорить, а теперь я хочу сказать прямо: я почти пятнадцать лет, с самой юности, почти с самого твоего рождения, была проституткой. Да, это жуткая и жестокая работа. Но это работа, и это единственная работа, которую я могу выполнять по-настоящему хорошо. — Она несколько раз облизнула губы, словно на них было варенье или сладкий джем, как тот, который она привозила мне из Болгарии в самом детстве. — Мне плохо, Рома. Не потому, что я больна или как-то… — она с трудом подбирала слова, словно слишком много она сказала перед этим и теперь никак не может восполнить убыток сил и мыслей. — Я жалею о… о Клепе. Да, он был подонком, он использовал меня, но ты понимаешь… я знала его слишком долго, чтобы вот так запросто вырвать из своей жизни. И девчонки… после смерти Клепы их раскидало кого куда. Кто нашел себе новых сутенеров, кто спился, кто-то, быть может, и нашел в себе силы выкарабкаться из этого болота. У меня нет таких сил. Меня тянет, как магнитом, тянет назад.