Между ночью и днем

Дом нашли быстро: действительно, двухэтажный, накренившийся набок, и запихнут в глубь двора, чтобы не мозолил глаза богатым горожанам своим сиротским видом. Один подъезд и с десяток окон — на первом и на втором этаже — ни одно не светится. В подъезде Гречанинов посветил фонариком — квартира оказалась на втором этаже, прямо у лестницы с шаткими перилами. Мы стояли под дверью не дыша, прислушивались. Изнутри — ни звука, да и весь дом точно вымер.

— Спустись вниз, — велел Гречанинов. — Погреми там чем-нибудь. Чем громче, тем лучше.

Распоряжение я выполнил удачно. Под лестницей с помощью зажигалки обнаружил пустое покореженное ведро, пнул его пару раз о стену, споткнулся обо что-то, повалился на груду картонных ящиков, расшиб локоть и завопил от боли. В гулком пространстве этого хватило, чтобы создалось впечатление небольшого взрыва с человеческими жертвами. Кое-как поднявшись, я еще немного погонял по полу ведро и деревянной палкой сыграл ноктюрн на перилах. По моему разумению шуму хватило, чтобы поднять спящих не только этого, но и соседних домов. Довольный, поднялся наверх. Гречанинов копался с замком, используя набор металлических отмычек. Видимо, и в этой области у него был опыт: пяти минут не прошло, как он открыл дверь.

Все предосторожности оказались излишними — в квартире никого не было. Да это была и не квартира, а то, что сейчас принято называть офисом. Две комнаты, в одной — большой канцелярский стол с компьютером, высокий железный сейф, несколько стульев с черной, под кожу, обивкой; во второй — прямоугольные кресла, круглый стол со столешницей под малахит, полированный светлый шкаф с застекленными полками. Модерновая меблировка никак не соответствовала облупившимся стенам и отечному потолку. Еще в этом странном помещении была грязная, заваленная всяким барахлом ванная, туалет с унитазом, едва ли на десять сантиметров выступающим над дощатым полом, и кухонька, где недавно пировали. Стол завален объедками, тут же — недопитые бутылки с водкой и пивом, пепельницы, забитые окурками.

— Опоздали? — спросил я.

— Подожди, дай подумать.

Пока Гречанинов думал, я помыл чашку под краном и налил себе граммов пятьдесят водки. Закусил сыром и закурил.

— Катя где-то здесь, в этом доме, — сказал Гречанинов. — Но где — вот в чем вопрос.

— Может, забрали с собой?

— Глупо… Ты когда там внизу ковырялся, ничего не заметил?

— Что я мог заметить?

— Там есть подвал. Пойдем.

Спускаясь следом за ним, я ухитрился гвоздануть конную чашечку пистолетом, лежащим в хозяйственной умке. Но даже не пикнул: боль становилась привычным фоном существования.

Внизу обнаружили хилую на вид дверь, обитую дерматином. Более того, когда пригляделись, показалось, в щелочку под дверью струится свет. Гречанинов отошел на несколько шагов и с разбегу саданул плечом. Дверь рухнула, как картонная, и он обвалился внутрь. Это его спасло, потому что парень, который сторожил изнутри, собирался размозжить ему голову железным прутом, но промахнулся — удар пришелся по спине. В просвете двери мне все было видно, как на экране. Парень сверху обрушил прут вторично, но одновременно Гречанинов зацепил его по ногам, отчего тот потерял равновесие и прут врубился в пол. Второй удар пяткой снизу пришелся точно в челюсть. Эффект был впечатляющий. Бедолага выронил прут, согнулся, захрипел и схватился обеими руками за подбородок. Гречанинов был уже на ногах. С короткого разворота, без замаха, локтем он намертво припечатал парня к стене. Я поразился выражению глубокой задумчивости на лице молодого человека, когда он нерешительно, подламываясь в коленях, опускался по стеночке, чтобы усесться на пол.

— Где она? — спросил Гречанинов, но ответа не дождался. Парень вяло зачмокал разбитым ртом, и глаза его незряче закатились. Григорий Донатович заботливо пристегнул его руку ментовским браслетом к трубе парового отопления.

Катю мы обнаружили в одном из подвальных отсеков, куда еле проникал свет из коридора. Она лежала на сваленных в углу мешках, почему-то в мужской рубашке с оторванным рукавом. Хорошо, что было лето, а то могла бы простудиться. К старым синякам добавилась свежая кровяная борозда, спускавшаяся по щеке к шее.

— Привет! — сказал я, опускаясь рядом на мешки и обнимая ее за плечи. — Тебе не холодно? Надо будет завтра прикупить какую-нибудь одежонку. Хочешь новое платье?

— Дурак! — пролепетала она, — Какой же ты дурак, Господи!

Я вздохнул с облегчением: она была жива и в своем уме. Все остальное, в сущности, не имело значения. Точно так же думал, вероятно, и Гречанинов. Благодушно пробасил сверху:

— Ну что же, ребятки, давайте потихоньку собираться домой. Тут вроде бы нечего больше делать.

Когда проходили мимо дремавшего у стены охранника, Катя вздрогнула:

— Он мертвый?

— Нет, — ответил Гречанинов. — Притворяется.

Нагнулся, разомкнул браслет и потрепал парня по щеке.

— Ой! — сказал парень, не открывая глаз. — Больно!

— Передай Четвертачку, дружок, скоро ему уши оторвут.

— От кого передать?

— От Господа нашего Иисуса.

В машине я выяснил у Кати, что били ее по-настоящему только один раз, когда привезли, а изнасиловали дважды.

— Сколько человек? — спросил я.

— Кажется, трое.

— Это немного. Бывает, насилуют целым взводом. Вот это действительно неприятно.

Катя опасалась, что после этого случая я перестану ее любить, потому что мне будет противно к ней прикоснуться. Тут я ее успокоил:

— Что ты, маленькая, об этом даже не думай. Я же извращенец.

— И негодяй! — добавила Катя.

Дома первым делом заставили ее выпить коньяку, потом я отвел ее в ванную. Продезинфицировал и смазал йодом щеку. Ничего страшного — ровный неглубокий разрез. Я даже не поинтересовался, как она его заработала. Она сама гордо объяснила:

— Это я сопротивлялась!

Потом прогнала меня из ванной. Около часа мы просидели с Гречаниновым на кухне. Пили чай. Спать совсем не хотелось. У меня было ощущение, что, где ни коснись, везде боль. Особенно ныли локоть и ключица. Гречанинов к середине ночи помолодел, раскраснелся, но заметно было, что недоволен собой.

— Они Нас все время опережают на шаг, — сказал он. — Это надо поправить.

— Пора бы уж, — согласился я солидно.

Не слушая возражений, он уложил нас с Катей на единственную в квартире кровать, себе оборудовал на кухне раскладушку. В начале четвертого все угомонились. Я ждал, когда у Кати начнется истерика, но не дождался. В какой-то момент мне показалось, что она перестала дышать. Я приподнялся на локте, но при тусклом свете ночника разглядел только йодную полосу на бледном лице.

— Я сплю, сплю, — пробормотала она, — И ты тоже спи.

Чуть позже я поднялся и сходил на кухню. Григорий Донатович, укрытый до пояса простынкой, читал какой-то журнал.

— Хочешь снотворного?

— Да нет, я водички… Григорий Донатович, вы в самом деле полагаете, что мы выпутаемся?

Улыбнулся — благодушный, загорелый, невозмутимый и в очках.

— Небольшая депрессия, да, Саша?

— У меня складывается какое-то удручающее впечатление, что их слишком много и они повсюду. Катю жалко, вы же видите, как она переживает.

Гречанинов положил журнал на пол. «Садовод-любитель» — поразительно!

— Нет, Саша, их немного, но они следуют первобытным законам. Загоняют и добивают слабых. Умного, сильного зверя им нипочем не взять. Сказать по правде, ты и без меня с ними справишься.

— Шутите?

— Нисколько. Ты им не по зубам. Уверяю тебя, Четвертачок уже сам жалеет, что с тобой связался. Столько усилий, а у тебя всего три ребра сломано. Почти нулевой результат. Но обратного хода ему теперь нет: потеряет лицо. Он ведь вожачок в стае. Ему свои опаснее, чем чужие. В стае вожачков не меняют, их раздирают в клочья. Только зазевайся.

Если Гречанинов посмеивался надо мной, то, надо заметить, время выбрал не самое удачное.

— Извините, что побеспокоил, — сказал я и пошел спать.