Коготки Галатеи

— Любопытно! — сверкнул очками следователь. — Ну а как вы относитесь к увольнению юриста Захарова?

— Мужик он хороший. Но работает только на свой карман. Он создал свою собственную сеть сбыта.

— Это как? — удивился следователь.

— Через врачей. По идее, очень удобно: врач выписывает лекарство и тут же предлагает купить его у себя без всякой аптечной надбавки.

— Но врачам запрещено продавать лекарства! — возмутился Сорокин. — Так можно дойти до того, что врачи будут ставить диагноз в зависимости от того, какие у них в наличии препараты. Хотя не об этом сейчас речь. Значит, по-вашему, назначение Сабитова было единственно правильным решением?

— Пожалуй.

— Значит, все действия Сабитова, исходя из ваших слов, направлены на процветание фирмы?

— Несомненно.

— Ну а если бы, скажем, все осталось как прежде, сколько бы ещё продержалась фирма? — хитро улыбнулся следователь.

— Думаю, не более полугода!

Сорокин победно сверкнул очками и расплылся в широкой улыбке.

— Значит, убийство Рогова пошло фирме на пользу?

В глазах следователя мелькнул ненормальный блеск.

— Вы клоните, Валерий Александрович, к тому, что убийство главы было совершено во имя интересов фирмы?

— Именно к этому я и клоню.

— Абсурд! Роговой такое и в голову не придет.

— Но может прийти в голову её другу, с которым она связывает планы на будущее. Или, возможно, связывала.

Я вопросительно уставился на Сорокина.

— Вы имеете в виду Сабитова?

— Нет. Я имею в виду Пьяных. Что вы скажете о таких фактах? Пьяных неоднократно бывает в доме Роговых, а Анна Николаевна активно это отрицает. В день убийства Рогов дает согласие встретиться с Пьяных в Красном Яре. В результате — три трупа. Пьяных исчезает. В день убийства неподалеку от Красного Яра видят жену Рогова. Что она, по-вашему, там делала?

— А по-вашему?

— Устраняла свидетеля, с которым она строила планы на будущее. Свидетеля и убийцу. Только этим можно объяснить исчезновение Пьяных и то упорство, с каким Рогова отрицает свое пребывание в Красном Яре.

— Так она там и не была.

— А где же она была? — удивился следователь.

— Вероятно, мыла подъезды!

7

Когда захлопнули железную дверь камеры, я почему-то спросил себя: а все ли со мной в порядке? Такой вопрос пришел мне в голову впервые. Не потому ли, что теперь я конченый человек и могу без страха смотреть в глаза любой правде. Я могу спокойно размышлять обо всем, потому что теперь одинок во вселенной, а не только в мире. Я и раньше был одинок, но тогда у меня не было времени на размышления. Все мысли занимала работа. А сейчас ничто меня не занимает. Сейчас я совершенно свободен, несмотря на то что сижу в камере.

Итак, был ли я нездоров? Были у меня отклонения в психике?

Как ни оглядываюсь на свое прошлое, как ни всматриваюсь в смысл своих поступков, не помню ни единого неразумного шага. Все у меня было логично и обосновано. Все нормально у меня было и с головой, и с психикой: и тогда, когда я с упоением работал над Галатеей, и тогда, когда я гонялся за изысканными нарядами для нее. Правда, бесконечно изнуряющие поездки отрицательно сказывались на моем физическом состоянии. Я уставал смертельно, но духом не уставал никогда.

Духом я был здоров, как, впрочем, и телом. С удивлением сейчас вспоминаю, что в жизни я никогда ничем не болел: ни тогда, когда в семилетнем возрасте бегал по сугробам в рваных матушкиных ботах, ни тогда, когда в интернате носился в носках по лужам и меня лишали прогулок, отбирали обувь. А однажды в десятилетнем возрасте в феврале я провалился под лед. Так вот, чтобы меня не ругали, я не пошел домой, а стал носиться по улицам и носился до тех пор, пока не высох. И ничего со мной не случилось.

Словом, как говорили пифагорейцы, когда здоров дух — телу нет причин для нездоровья. Это потом один римский баснописец поставил все с ног на голову, пустив по свету выражение: «В здоровом теле здоровый дух». Такое ляпнуть мог только римлянин. Это все равно что сказать: «В добротной одежде добротное тело».

Итак, я знал, что такое усталость, но не знал, что такое хворь. После очередной командировки я иногда едва дотаскивал ноги до подъезда, однако, когда с сумками и пыльными мешками заваливался в квартиру, мое сердце всякий раз замирало. Бросив ношу на пол, я на цыпочках подкрадывался к ней и с трепетом брал её тонюсенькие пальчики. Через минуту пальчики нагревались, и моя прелестница начинала излучать милейший девственный аромат. Это были самые блаженные минуты за долгую и бесцветную неделю. В те мгновения я даже забывал, что у неё вместо сердца реле, и мне хотелось поцеловать её в щечку. Но каждый раз при этом меня разбирал гомерический смех.

Чтобы как-то расслабиться, я пристрастился вечерами попивать джин. Иногда набирался до такой степени, что едва доползал до дивана. Но как бы ни был пьян, все равно каждой клеткой чувствовал её молчаливое присутствие. К её присутствию я вскоре привык, как, впрочем, и к её немоте. Я часто ловил себя на том, что мысленно разговариваю с ней.

Однажды после приличной порции джина, когда я, лежа на диване, пытался притормозить свои орбитальные обороты, внезапно за их пределами среди космических свистов я услышал нежнейший девственный вздох. Минуту спустя до меня донеслись едва слышимый скрип кресла и тихий шелест платья. В ту же минуту я ощутил на лбу холодное прикосновение её пальчиков, но глаз не открыл, чтобы не пустить обороты на новую сверхзвуковую скорость.

— Все пьешь? — произнесла она своим бархатным полушепотом.

Я в ответ что-то пьяно забормотал, кажется, по поводу скучной, безрадостной жизни, дескать, такая она да рассякая и удивительно занудная штука. И что прав Николай Васильевич Гоголь, вздохнувший однажды в какой-то повести, что, мол, «скучно на этом свете, господа», но не подумал Николай Васильевич в ту минуту, что иного света мы не знаем и что ещё неизвестно, какая сатанинская скука ждет нас там.

При упоминании того света мои мозги непроизвольно прояснились, и я вздрогнул. Ее пальчики, уже теплые и благоухающие чем-то непростительно юным, тут же исчезли, и я с отчаянным воплем вскочил с дивана.

Перед глазами все двоилось и плыло. Но Галатею я видел четко. Она сидела в кресле и укоризненно качала головой. «Нет-нет! Только не это! Свят-свят-свят!»

Признаюсь, что, несмотря на солидную порцию джина, я отчаянно струсил. «Господи, прости меня, дурака! — забормотал я, запинаясь, — И во имя всего святого, не нужно никого оживлять!»

Оторвав ноги от пола, я направился в кухню. Доковыляв до холодильника, я отхлебнул из откупоренной бутылки какой-то мерзости и, наконец, успокоился. Надо же так упиться! Вот болван!

Когда я вернулся в комнату, то застал её в привычной позе с кулачком под щечкой. Мне ничего не оставалось, как погрозить ей пальцем и опять приложиться к бутылке. Затем я не заметил, как отключился.

Сны в ту ночь мне не снились. В этом я могу поклясться. Но как ни гудела наутро голова, прикосновение её холодных пальчиков мне помнилось яснее яви.

После этого случая я стал относиться к ней ещё трогательней. И однажды мне взбрело в голову, что она очень изменилась. Да-да! Ведь я задумывал её совсем иной. Конечно, все черты лица остались прежними, но из юной капризной милашки с пухленькими губками, для которой задумчивость скорее игра, чем сущность характера, она превратилась в серьезную взрослую девушку с новым, непонятным мне шармом.