Цапля ловит рыбу

— И вообще! В чем причина ваших возражений? Какая у вас позиция?

— Денисов, — вынужден был вмешаться штатный дежурный. — Все! Мы посоветуемся. А ты тоже выйди на свой Павелецкий. Проветрись. Подумай на темы субординации… Что, если все будут так разговаривать?

Вечерние поезда отбывали один за другим, но пассажиры все подъезжали. Вокруг сновали носильщики, дети, старики. Сотни людей.

Какая-то девочка запнулась, повисла на руке у матери. — Марина! — крикнула мать, еще не зная, в чем дело. — Под ноги надо смотреть! — Ребенок заплакал. Нервозность родителей передавалась детям.

В киоске «Союзпечати» продавали свежий номер «Советского экрана» с портретом Жанзакова. В залах по-прежнему было полно людей, все кресла заняты. У буфетов, касс чернели очереди.

Рядом с отделением связи освободился телефон. Денисов вошел в кабину, набрал номер. В квартире Сильвестрова сразу ответили. Костычев ждал звонка сен-сея. Ниязов стоял рядом; услышав голос Денисова, он взял трубку:

— Слушаю вас.

— Из Вильнюса не звонили? — спросил Денисов.

— Нет.

— Леонтьев прибыл? — Из отдела в помощь Ниязову был направлен второй инспектор.

— Здесь он.

— Как Костычев принял предложение остаться до утра?

— Спокойно. Нормальный парень… — Младший хотел о чем-то спросить.

— Что-нибудь неясно?

— Нас здесь двое теперь. Я и Леонтьев…

— Я и сам хочу приехать. Но прежде выскочу утром в Шереметьево, к первому самолету. Потом к поезду Вильнюс — Москва. Будем следить, как развернутся события… — Ему пришлось подробно сначала Ниязову, а затем и Леонтьеву пересказать содержание направленного в Вильнюс телекса.

— Все понятно?

— Да.

Мимо телеграфа, междугородных телефонов-автоматов Денисов прошел дальше в конец зала — обрывки слов, разговоров здесь, казалось, плавали в густом, уплотненном воздухе.

У одной из кабин он остановился: кто-то говорил на немецком:

— Вас махст ду дох? — спрашивал немец. — Им бет? Лист? Вас лист ду дох? Цайтунг? Одер бух? — его абонент лежал в кровати с газетой или книгой. Денисов вдруг заметил, что он понимает каждое слово.

В первую секунду это показалось необъяснимым.

Лишь отойдя, уже на улице, Денисов понял, что фразы, которые он перевел, были самыми простыми, из школьной программы.

Он не спешил возвращаться, прошел вдоль здания. Одно из окон на первом этаже было слегка освещено. В депутатской комнате работал телевизор, из-за не до конца незадернутой шторы был виден экран. Шел сериал очередного детектива.

Денисов остановился.

К ночи основательно подмерзло. Уже через несколько минут он почувствовал это спиной и подошвами. Какой-то человек подошел, встал рядом. Денисов заметил у него в руке «вечный календарь» — зубчатое колесико с таблицей, рассчитанной до конца тысячелетия. Мужчина вскоре ушел. Денисов продолжал смотреть.

Следователь или оперуполномоченный на экране — красивый, осанистый подполковник — осматривал чью-то одежду. Несколько человек — мужчины и женщины — ему помогали.

«В принципе, — понял Денисов, — подполковник решает те же вопросы, что и я, это вполне могла быть та одежда, которую Жанзаков оставил в поезде: голубая рубашка, пуловер…»

Подполковник на экране был ростом с Денисова, но плотнев, представительнее. Действовал он с размахом, в его руках сосредоточивались все нити расследуемого преступления; был он сметлив, раскован.

«Один почерк, — сказал он кому-то, — и там, и здесь действовала одна и та же рука…»

Денисов вдруг подумал, что автором, может быть, является Аркадий Савельев, муж Милы.

«Дался им этот преступный почерк!.. И Ниязов, и даже Кравцов, пришедший в розыск чуть более года назад, не говоря уже о Денисове и Бахметьеве, — каждый скорее бы откусил себе язык, чем заговорил бы о преступном „почерке“ и „руке“… Так, куда ни шло, могла еще выразиться Лина. А в общем, смотреть можно».

Подполковник выглядел элегантным и мудрым, роль его играл известный актер. На время Денисов забыл о собственном деле. В этом и заключалась чудесная сила детектива.

Обсуждение мероприятий подполковник продолжил в летнем саду за шашлыком. Денисов все не уходил. Личность владельца одежды герой установил, прохаживаясь по живописному розарию, рассуждая о проблемах иммунологии. Отпечатки пальцев убитого были идентифицированы где-то далеко на Западе, и тамошний детектив сообщил об этом по телефону на ломаном русском. Подполковник, правда, не догадался включить диктофон, как это делал дежурный на Павелецком, и его помощнику пришлось быстро, на слух писать в блокноте. Но это было неглавным.

«Среди пациентов Камала почти нет серьезных больных… — Денисов больше не мог не думать о собственных проблемах. — С чем обращаются к Камалу, к Эркабаю? Переутомление, недомогание. Их неумение лечить очевидно. А популярность растет…»

Он прошел дальше за угол. Незаметно для себя снова оказался в зале для транзитных. Кабина телефона здесь была занята. Денисов остановился у колонны.

«Но если все больше людей тем не менее втягиваются в орбиту, значит, кто-то заинтересован. Ничего таинственного. Греет руки… Чистая криминалистика. Спор о существовании биополя только используется, Камал с таким же успехом мог быть удачливым поэтом, журналистом-международником. Лишь бы это было модным, привлекало интерес. Вот главное».

Средних лет пара подошла к автомату. На женщине было искусно сшитое черное, с низко опущенными плечами пальто, черная шляпа. Женщина бросила взгляд на Денисова, отвернулась.

«Люди, создавшие славу Камалу… Многие из них, в первую очередь, делают рекламу самим себе. Их имена у всех на слуху, рядом с именами суперменов. Другие, пониже рангом, сдают своих идолов в аренду. За это перед ними открываются двери, прежде закрытые. Приглашают, печатают… Что любопытно — они сами как бы на грани людей необычных и при случае могут перейти эту черту. У диктора ЦТ „сильная биоэнергетика“, у журналиста аура вокруг головы…»

Он огляделся. От колонны ему был виден обширный, заполненный людьми угол зала. Молодая пара напротив, у кабины, везла завернутого в целлофан огромного игрушечного льва, задние ноги хищника свешивались с кресла. Рядом, закинув голову, спал спортивного вида парень с бритыми, как у панка, висками.

«Как она спросила меня, профессор Семенова… — Воспоминание относилось к последним часам непрерывного двухсполовинойсуточного поиска. — „Ведь если Камал и Эркабай и в самом деле мистификаторы и им удалось ввести в заблуждение — во что я совершенно не верю — наших видных литераторов, ученых, возникает вопрос: зачем? Ведь денег за лечение они не берут, а что могла им дать я?“

Из мира духовных ценностей, философских систем и загадочных явлений человеческой психики он наконец возвращался в мир знакомых понятий.

«С академиков, популярных писателей, поэтов Камал денег не берет. Ему достаточно быть принятым, по возможности появляться на людях рядом с профессором Семеновой — почетным доктором наук многих зарубежных университетов, вместе с академиком Столповских. На первых порах — с целительницей Журавлевой… Деньги приносят ученики, по разным причинам прибегающие к его помощи, запутавшиеся в делах. Не надо забывать про деньги Сабира Жанзакова, снятые им со счета…»

Он подошел к кабине, за ним тут же образовалась очередь — молодая женщина в свитере и вторая — в кофте, поперек которой бежало не менее дюжины латинских букв.

«Любопытно, что среди поверивших Камалу — все в основном интеллигенция, кандидаты, доктора наук, аспиранты, студенты… Как она сказала, профессор Семенова? „Мои родители тоже были учеными… Мать, как и я, профессор. Кстати, тоже выросла в этом доме…“

Еще он подумал:

«В чем я могу упрекнуть Семенову, Терезу Жанзакову, Милу… Какие претензии могут быть к соседке драматурга по даче, к Головкиной? Или к другим, кто ошибся. Они не смогли распознать Камала. Но разве жизнь, которую они прожили, или воспитание, которое получили, научило их этому? Что они знают о тех, кого ни под каким видом нельзя впускать в квартиры, приводить к пожилым людям, где в домах хранят дорогие картины, коллекции? К кому нельзя садиться в машину, тем более на первое сиденье? С кем ни при каких обстоятельствах нельзя входить в темные подъезды, в пустые лифты? Какие претензии к ним? В их присутствии Камал был подчеркнуто скромен. „Пил чай, пел под гитару…“