«Нехороший» дедушка

Кстати и парикмахерша, одна из тех двух специалисток по подтяжкам, как раз стрижет где-то в переулках, у нее студия под крышей. Надо добираться на шестой без лифта, и все равно очереди.

Мне просто надо было ее куда-то «сдать» на хранение, пока я один в тишине соберусь для разговора.

Нина шла все так же быстро. Миновала место, где со временем будет памятник Есенину, но в ту зиму об этом ничто на это не намекало.

Да, я иду за ней, потому что не могу решить — что мне со всем этим делать. Да, получил по морде со всего размаху целым Гукасяном. Но, если вдуматься, я ведь ей не муж.

Даже не жених. Никаких знаков владения, одно лишь страшное желание полностью и жадно собственничать.

Правая сторона бульвара была освещена слишком сильно, и я, воспользовавшись встречей с большой веселой компанией, перебежал на левую сторону, в бесконечную, почти до самых Никитских тянущуюся тень.

Я нервно хмыкнул. Не хватало еще начать ее оправдывать. Ты, Женечка, не хочешь, скажи себе честно, с нею рвать. Несмотря на все, что узнал.

Куда она так гонит?

Она шла точно по середине бульвара, и впереди у нее был только один объект, который она не могла миновать — статуя Тимирязева. Мне человек сорок говорили, что если посмотреть на него сбоку, то создается полнейшее впечатление, что великий ученый мочится. Всякий раз, когда я пытался блеснуть этой информацией, мне в ответ морщились: знаю, знаю.

Не успел я додумать эту мелкую мысль, как Нина вдруг начала резко отклоняться от осевой линии маршрута. И стало сразу же ясно, что она не к постаменту рвется, а к человеку, который стоит шагах в десяти от памятника и поглядывает на него со стороны.

Было уже темно, и только желтые городские фонари неравномерно освещали утоптанный снег, черные кусты, голые лавки, искрились проносящиеся огни машин.

Стоял декабрь, но пахло февралем.

Мужчина у памятника обернулся к подбегавшей Нине. Они бурно обнялись. Причем он сразу вонзил свои ладони под полы распахнутой дубленки, получая доступ к теплому телу. Меня даже затрясло, настолько я мог представить это ощущение.

Какое-то доброе дерево бросилось ко мне, и я почти полностью скрылся за ним. Почему-то в этот раз мне было намного неуютнее, чем там, на другом конце бульвара за новогодней елкой. Неуютнее, но вместе с тем не так больно.

Позднее через знакомых узнал, что это был Вадик Коноплев, начинавший входить в моду театральный художник, но так и не вошедший. Теперь вообще, как выясняется, мертвец.

Нина и Вадик обнимались так жарко и радостно, что я уперся лбом в кору дерева, породы которого не знал, и мне казалось, что я портвейновыми парами просверлю его насквозь.

Они обнимались, как люди, только что спихнувшие все свои неприятные дела, отбросившие всех ненужных людей, теперь принадлежащие только друг другу.

Почувствовав, что плохо спрятался, я стоял тихо и смирно. Броситься в обратном направлении было немыслимо — заметят!

А они все продолжали обниматься.

Уже идите куда-нибудь!

Делайте, что хотите, только не так близко.

Я не удержался и выглянул.

Коноплев смотрел на меня. Нет, его взгляда не было видно в тени Тимирязева, но вся постановка фигуры, разворот плеч, подъем головы, все говорило за то, что я замечен. Замечен, но не опознан. Хорошо, что Нина обнимается спиной ко мне.

А если она обернется? Захочет подойти рассмотреть? Тогда уж лучше бежать!

И я рванул.

Резко отделился от уже пьяного от моих паров дерева и решительной иноходью кинулся влево, туда, где был выход с бульвара на проезжую часть. Пусть потоки машин, мне было все равно. Проскочил перед возмущенным троллейбусом и бегом вверх по бульвару.

Меня ничем нельзя было пронять. Я так считал. Но, увидев за выступом ближайшего дома Гукасяна, я споткнулся и чуть не упал.

Он стоял, прижимая к груди кулек, и смотрел туда, куда перед этим смотрел я.

Мы с ним встретились взглядами.

Он не знал меня, но, кажется, уже многое про меня понимал. Наверняка видел со стороны мою агонию за деревом.

Мы смотрели друг на друга недолго. И через секунду оба обернулись и поглядели в сторону Тимирязева.

Положение теней изменилось, и теперь было отчетливо видно, что художник смотрит в нашу сторону. И хотя тоже о нас ничего не знает, но, кажется, все понимает.

Нина резвилась у него на груди, прикладывая голову то левым, то правым ухом к замшевой куртке.

На секунду сложная конструкция из любовников замерла, и тут же прекратила существование.

Я ретировался первым.

Что я оставил за собой, меня не интересовало.

Рана была глубока.

Заживала рана медленно. Выздоровлению сильно помогло то, что Нина с родителями и своей неизвестно от кого полученной беременностью махнула в Англию на длительное время. Не знаю, как у кого, но для меня государственная граница была как бы пропитана целебными веществами, смягчающими страдания. Кстати, если бы она умерла, то есть удалилась за еще более непроницаемую границу, я бы наутро проснулся здоровым, как мне кажется.

Лет уже через пять, снова на вечеринке у Балбошиной встречаю мою мучительную фемину. В первый момент я испугался — сейчас внутри заноет! Нина выглядела очень хорошо: загранично, «успешно».

Ничего внутри в тот момент, как ни странно, не шелохнулось.

Кто мы теперь друг другу? Старые знакомые. Можно даже поцеловаться.

О ребенке она тогда ничего не сказала. Или что-то было в разговоре? Не помню. Я был слишком не в состоянии напрягаться и вникать. Отряхивал прах со своих ног и сбрасывал кандалы. Это уже не мое, это уже не ко мне! И взлетел.

И почти не вспоминал потом, до самого появления Майки.

Почему она тогда мне ничего не сказала прямо?

Может быть, Гукасян и Коноплев в тот момент еще имелись в наличии, и на них она рассчитывала больше?

Не знаю, и знать не хочу. Один спился, другой сидит.

На выходе из бульварной аллеи меня встретил порыв прохладного и пыльного мартовского ветра. Я на секунду заслонился рукавом, а когда убрал руку, остановился от неожиданности.

Справа от Тимирязева стоял Коноплев. Я сразу понял, кто это. На дне памяти у меня лежала та зимняя картинка, и сегодняшняя весенняя, наложившись на нее, дала эффект абсолютного и мгновенного узнавания.

Он меня увидел и не сдвинулся с места. Тоже узнал? Что она ему тогда обо мне рассказывала? Показывала фотографию? Зачем? Просто догадался, кто я? Нет, кажется, мы все же были в одной большой компании. Я подошел ближе, поскольку это была моя обязанность, ведь это я опоздал на встречу.

Коноплев смотрел на меня напряженно. Спросил:

— А где Нина?

Вопрос, конечно, сбил меня с толку. Я хотел в ответ спросить у него, где Майка, но она сама мне ответила, выскочив из-за памятника, сверкая злыми и веселыми глазами.

Мы с Коноплевым покосились на нее и вернулись к рассматриванию друг друга. Стараясь что-то понять и медленно что-то понимая.

— Ты спился и умер, — сказал я ему.

— А ты утонул в Крыму в бурную погоду, — ответил он мне, дойдя до той же стадии в своих размышлениях, что и я. И мы сразу же покосились на Майку. Она показала мне язык и сказала, почему-то с презрением в голосе.

— Ты знаешь, что брат Эдуарда Шеварднадзе погиб в Брестской крепости?

— Майя, — протянул Коноплев к ней ладонь, чтобы успокоить.

Она резко отпрыгнула в сторону и обижено прошипела:

— Но ты же сам говорил!

— Я это говорил редактору, и…

Майка тут же прислонилась к моему боку и показала Коноплеву язык.

— А мы с дядей Женей обошли всех музыкантов, которым набили морду.

Коноплев посмотрел на меня понимающе, но без приязни.

Мне вдруг пришла в голову мысль.

— Маечка, а дядя… Рудик, ты его знаешь?

— Мама сказала мне, чтобы я об этом не рассказывала. И про тебя, дядя Женя, и про тебя, Вадим Иванович.

— Значит, Гукасян не сидит, — сказал я.

— У него кафэ-е! — укоризненно протянула девчонка.