Игра против всех

Открытие это Сосновский сделал случайно. Он разговаривал с Устиновым о Хохловой. Главбух был серьезен, слова подбирал тщательно, но в одном не сомневался:

— Если вы, почтеннейший Борис Михайлович, подозреваете нашу Елену Степановну, то, позвольте заметить, ошибаетесь. Я ее знаю хорошо. На такое она не способна, а в тот день особенно. Приступ у нее был сердечный. Даже заехать за валидолом пришлось.

— Заехать по пути из банка?! — Сосновский не ожидал такой удачи. — Да ведь тут-то она и могла их оставить!

— То есть вы полагаете, что болезнь Елена Степановна симулировала, а поездку домой использовала, чтобы оставить там похищенные деньги? Это никак невозможно!

— Почему?

— Потому что полностью противоречит фактам и логике. Похищено двадцать семь тысяч девятьсот рублей, а в банке товарищ Хохлова получила только тринадцать тысяч. Спрашивается, куда же девались из сейфа остальные четырнадцать тысяч девятьсот десять рублей?

И Устинов поглядел на Сосновского с некоторым торжеством. Между тем его слова проясняли, как казалось Борису, последние, неопределившиеся еще детали хищения. Сосновский знал, что все двадцать семь тысяч не могли поместиться в небольшой сумке, с которой Хохлова ездила в банк. И вот ларчик открылся просто.

Заехав домой и оставив деньги, взятые в банке, Хохлова отправилась в институт и забрала из сейфа остальные, которые свободно вынесла через проходную в той же сумке!

«Наивнейший ты чудак, папаша!» — подумал Борис, поглядывая на подчеркнуто серьезного бухгалтера, а вслух сказал:

— Насчет фактов не беспокойтесь! Они вполне соответствуют логике. А за ваше сообщение спасибо. Оно нам поможет.

— Надеюсь, я не повредил Елене Степановне?

— Что вы! Она же не скрывала свою болезнь.

Через несколько дней была получена санкция на арест кассира Хохловой по обвинению в хищении крупной суммы денег из кассы научно-исследовательского института. Не отрицая собранных улик, Елена Степановна наотрез отказалась признать себя виновной.

— Деньги я не брала, — повторяла она с отчаянием, так что Сосновскому невольно становилось жаль эту испуганную, больную женщину, подавленную свалившимся на нее несчастьем.

— А кто же их взял, по-вашему? — спрашивал он, задавая этот вопрос не столько Хохловой, сколько самому себе. И ни она, ни он не могли на него ответить.

— Не знаю, — говорила Хохлова.

— Но может быть, у вас есть какие-то соображения, мысли на этот счет? Подозрения?

— Подозрений нету. Кого я могу подозревать?

Сосновский начинал злиться:

— Что ж они, деньги ваши, испарились сами собой? Домовой их унес? Вы понимаете, что деньги похищены? Огромные деньги! Почти тридцать тысяч!

— Понимаю. Но деньги я не брала.

— Против вас все улики! — И Борис приводил аргументы: — Замок не поврежден, сейф в полной сохранности. Это значит, что кроме вас в него никто не заглядывал. Из банка деньги везли вы. Заезжали с ними домой…

— Деньги я привезла в институт.

— Этого никто не может подтвердить.

— Я сказала Константину Иннокентьевичу. И Вадим там сидел.

— Но они-то не видели денег!

Тут Борису начинало казаться, что наивность ее — хитрая актерская игра и он имеет дело с изворотливым преступником. «Неужели она надеется, что мы окажемся дураками и поверим в конце концов в эту святую простоту?»

— Вам лучше сознаться. Если вы вернете деньги, суд окажет вам снисхождение. Учтут и состояние здоровья.

— Деньги я не брала.

«Нет, на авантюристку она непохожа. По виду — честная служака. Но с другой стороны, трудная жизнь, маленькая зарплата, а тут возможность сразу обеспечить себя до конца дней. Соблазн велик».

— Вы взяли деньги в банке, завезли их домой, оставили, потом приехали в институт. Воспользовавшись отсутствием Устинова и Зайцева, вы забрали из сейфа все, что было, и, сказавшись больной, вынесли деньги в своей сумке!

Когда он изложил свою версию впервые, Хохлова схватилась за сердце, но Сосновский повторял ее не раз, и она, притерпевшись, только твердила свое:

— Деньги я не брала.

— Вы сами осложняете свое положение!

Однако по-настоящему осложнялось положение следствия.

Обыск на квартире Хохловой не дал никаких результатов. Ревизия в институте, где она проработала около десяти лет, не обнаружила ни одного случая нарушения финансовой дисциплины. Наконец, все знавшие Елену Степановну дали о ней самые лучшие отзывы как о скромном, добросовестном и предельно честном человеке. Институт решил направить на суд общественного защитника.

Но суд не состоялся.

— С такими доказательствами, Борис Михайлович, дело в лучшем случае вернут на доследование, — подытожил Скворцов. — А нам с вами… — Он постучал ладонью по затылку. — Вот так, в таком плане…

Сосновский не спорил:

— А что же делать?

— Искать! Деньги-то похищены!

После этого Скворцов вызвал Игоря и сказал:

— Нужны свежие силы, более широкие идеи…

…Рев прекратился. Даже комментатор замолчал. Но тишина тяготила больше, чем крики. Наверно, и армеец, что подошел к мячу, слушал эту тишину, потому что он со страхом смотрел на мяч, не в силах поднять отяжелевшую ногу. Вратарь же, наоборот, выглядел спокойным. Он не ругал защитников, не размахивал руками, а замер, наклонившись в воротах, глядя на противника так, будто он уже знает, в какой угол сейчас ринется мяч. И, сдаваясь перед этим секущим взглядом прославленного вратаря, армеец ударил не хитро и сильно, как собирался рядом со штангой, а тихо и прямо покатил мяч в ворота.

Но перед самым толчком парень не удержался и глянул все-таки в желанный угол. И этот, почти непроизвольный взгляд, решил судьбу матча. Вратарь перехватил его и ринулся к штанге, а мяч, прокатившись рядом, пересек белую линию.

«Кому-то сейчас потребуется валидол», — подумал Игорь. Телевизор исторг победный клич. Клич тем более ликующий, что именно в этот миг судья высоко поднял руки над головой, возвещая, что чемпион страны потерпел поражение. А к защитнику, забившему пенальти, уже бёжали одноклубники, прыгали, повисая у него на шее, повалили на траву и на эту кучу трусов и футболок обрушивались запоздавшие, и кто-то, несмотря на энергичные действия милиции, рвался с трибун на поле… Но тут оператор решил показать массовый триумф, и камера двинулась вдоль трибун, откуда взлетали голуби, где реяли победные плакаты и восторженные болельщики бросали в воздух шапки, газеты и даже пытались подбрасывать друг друга…

Мазин уже протянул руку, чтобы выключить телевизор, когда на экран выплыло крупным планом лицо болезненного вида человека лет сорока в низко надвинутой на глаза кепке. Такие лица встречаются возле пивных, и не только в дни получки. Они не очень приметны, и не приметностью своей задержал человек на экране внимание Мазина, а полной отстраненностью от происходившего. Казалось, этого человека просто не было на стадионе. Он отсутствовал. Ни один мускул не двигался на его лице. Даже окурок в углу рта не шевелился. Не заметить его, не обратить на него внимания было невозможно. И когда оператор, удивившись, остановил на секунду камеру, Мазин успел встретиться глазами с человеком с экрана. Тот, естественно, не видел Мазина. Он протянул руку к хлопавшему рядом соседу и взял его за рукав. Л камера пересекла трибуну снизу вверх и приблизила световое табло с победным счетом. Игорь щелкнул кнопкой. Экран погас.

Заснул Мазин не скоро и, засыпая, внезапно еще раз ясно и отчетливо увидел лицо человека со стадиона, странное лицо человека, равнодушного к такому триумфальному, выстраданному голу…

Победа над чемпионом взволновала умы. Мазин почувствовал это утром в троллейбусе, где над ухом его упрямо доказывал кому-то пассажир с дамским зонтиком:

— А я вас уверяю, что здесь был точный расчет. Психологический прием. Ни один вратарь не ждет подобного гола!

В управлении эту же тему развивал Сосновский. Игорь услыхал его голос издалека. Борис стоял в конце коридора и дергал за лацкан капитана Пустовойтова, офицера уже немолодого, с седыми мужицкими усами: