Смерть на кончике хвоста

И вот теперь задубевший банкир Герман Радзивилл, скрючившись, лежит перед ним, Леонидом Лелей. И никакой страховки старшему следователю Леле не видать, даже если сейчас на него упадет метеорит, а на весь оперативный состав — тьма египетская.

— Тухляк, — еще раз произнес Леля.

— Да ладно тебе… — Саня понизил голос и сочувственно похлопал коллегу по плечу. — Обыкновенная за-казуха — и концы в воду… Ну, намылят тебе холку… Так только, для профилактики, ведь все всё понимают. Это же не инвалида за бутылку порешить… Банкир. Властитель денег, дум и сердец…

Леля еще раз взглянул на простреленную голову Радзивилла и цокнул языком.

— Обыкновенная заказуха, ты хочешь сказать? Тогда почему он в багажнике?

— Не знаю. Может, исполнители были большими оригиналами… Импровизировали на ходу. Ты у них сам спроси…

— Ладно, пойду разберусь… с большими оригиналами.

…Большие оригиналы оказались затравленными молодыми людьми, находившимися к тому же в полуобморочном состоянии. Андрей Маклак и Вениамин Рябоконь, если верить их зачуханным паспортам. Оба уроженцы Ленинграда, двадцати одного и двадцати трех лет. Кроме того, от Маклака и Рябоконя за версту тянуло водочным перегаром, чего душа старшего следователя Лели, лишенная какой бы то ни было самогонной перспективы, снести не могла.

— Ну что, пацаны, — задушевно начал он, — вляпались вы по самые помидоры.

Маклак судорожно дернул кадыком, а Рябоконь заплакал. Час от часу не легче.

— Хоть знаете, кого замочили?..

Из последующего блеяния задержанных Леля выяснил, что молодые люди просто захотели покататься и положили глаз на припаркованный к одному из офисов на улице Савушкина «Ниссан». К их удивлению, машина оказалось открытой, чем они немедленно и воспользовались. Новоявленным угонщикам удалось проехать всего лишь несколько кварталов — до ближайшего патрульного автомобиля ГИБДД. На просьбу остановиться ни Маклак, ни Рябоконь не отреагировали, началось преследование, которое благополучно закончилось в конце Долгоозерной.

Всю эту скорбную историю, трясясь и запинаясь, рассказал Маклак. Рябоконь же икал и норовил завалиться на плечо приятеля.

Рассеянно бродя по бледным как полотно лицам угонщиков, Леля повторял про себя на все лады: тухляк, тухляк, тухляк.

Ясно, что эта шпана никакого отношения к трупу не имеет и что пьянчуги-недоумки, сами того не подозревая, выступили в роли служебно-разыскных собак. Если бы они не влезли в салон «Ниссана», то еще неизвестно, сколько времени Радзивилл мерз бы в багажнике.

— Ну, а теперь поговорим непосредственно о потерпевшем.

— О ком? — в отличие от деморализованного приятеля Маклак выказывал похвальное стремление сотрудничать со следствием.

— О трупе. Когда, как, чем и за что. Рябоконя вырвало.

— Н-да… — задумчиво произнес Леля. — А ты как думал, приятель? Любишь кататься — люби и саночки возить.

— Мы не знали… Мы просто машину взяли… Поездить, — забубнил Маклак.

— И именно ту машину, в багажнике которой лежал труп. Удивительное совпадение. Там что, других машин не было?

— Были…

— Ну и?.

— Вы понимаете… Она не была на сигнализации.

— Что ты говоришь!

— Ну да. Датчики не горели. А если датчики не горят — значит, сигнализация отключена… Мы подергали, а тачка вообще оказалась открытой.

— И ключи зажигания торчали в замке, — радостно поддержал Маклака Леля.

— Нет. Ключей не было…

— Где именно вы нашли машину?

— Точно не знаю… Но могу показать.

— Успеешь.

— Мы хотели прокатиться…

— Вот сейчас и прокатитесь. На полную катушку. Лет этак на пятнадцать. Я вам обещаю, парни.

Леля не стал дожидаться, пока впечатлительный Рябоконь загадит очередной порцией рвотной массы его штаны. Поднявшись и подмигнув на прощание угонщикам, он вышел из «рафика».

Тело Радзивилла уже увезли, а на месте происшествия работали три съемочные группы. Встречаться с телевизионными гиенами Леле не хотелось, и он укрылся под сенью «козла». Через минуту к нему присоединился Саня Гусалов.

— Ну как? — спросил он.

— Никак. Думаю, ребятки ни при чем, но это дела не меняет. Жену вызвали?

— Жена за городом. Утверждает, что муж еще четвертого числа улетел во Францию.

— Она что, провожала его и махала платком на эстакаде?

— Нет… Он сам сказал ей, что улетает. Утренним рейсом. Позвонил третьего, сказал, что много работы, потому переночует в городской квартире. А с утра — на самолет.

— Н-да, на самолет…

А вместо самолета оказался в собственном багажнике. Да еще в таком непристойном виде.

— И зачем он летел в Париж? — спросил Леля. «Лететь в Париж», до чего же пижонски звучит, хуже не придумаешь. — Что там у него? Деловые встречи?

— Скорее частный визит. Если бы это были переговоры, сюда бы давно сообщили, что босс не прилетел. И потом, на переговоры с голой грудью, в носках и брюках не пускают. По протоколу, — Гусалов дернул кадыком в сторону злополучного багажника, улыбнулся и показал Леле редкие, широко посаженные зубы.

— Умник! — одернул Гусалова следователь. — Юморист. Ладно, поехали в управление. Еще неизвестно, что это за птичка такая — Радзивилл…

6 февраля — 7 февраля

Наталья

Не будь харыпкой.

Не будь харыпкой, купи себе пеньюар и приобщись к цивилизации, в конце концов. Сходи в Большой зал филармонии на вечер фортепианной музыки. Сходи в Русский музей на Брюллова. Сходи в «Макдоналдс» на двойной чизбургер — только не будь харыпкой.

«Харыпка» — его неубиенная карта.

Ударение на втором слоге, среднеазиатский хвост. Этот хвост волочился за ним из прошлой жизни, из вдрызг разругавшегося с метрополией Ташкента, с его урюком, Алайским базаром и дынями в декабре. А какой пленительный был мальчик — Джавахир, Джава, Джавуся… Одна-единственная ночь в «Красной стреле» — и он поселился в ее комнате на Петроградке. Его друзья, невесть как оказавшиеся в Питере (узбекский оплот сопротивления вероломному Западу, пятая колонна имени героини труда Мамлакат Наханговой), жили у них месяцами, меланхолично покуривали травку и называли ее «Наташа-хом». Так, форсируя окончания, обращаются к старшим по возрасту женщинам.

Очень почтительно.

Джава был младше ее на семь лет и тоже курил траву. И читал Бродского. Он и начал с Бродского: тогда, в «Красной стреле», перед тем, как отыметь ее на хрустящих простынях спального вагона. И произошло то, чего не могло не произойти, — она влюбилась. В его узкие губы — цвета подгнившей сливы. В его миндалевидные глаза — цвета подгнившей сливы. В его волосы — цвета подгнившей сливы. Она влюбилась, потому что ничего другого ей не оставалось: двадцать семь лет, неудачная работа, неудачное замужество и совсем уж неудачный аборт, который не дает о себе забыть до сих пор. С другой стороны — экономия на противозачаточных таблетках и презервативах. А при Джавином вулканическом темпераменте и ее фиксированном окладе сотрудницы туристического агентства они просто вылетели бы в трубу.

…Чтобы укротить их склочную коммуналку, Джаве хватило нескольких дней. Бедусенки (пять человек, включая малолетнего Андрюшу, звонить три раза) выбросили белый флаг после того, как Джава показал им устрашающего вида узбекский тесак. И пригрозил устроить резню похлеще армянской. Семью Бувакиных, тихих любителей народной музыки, он сразил наповал игрой на дутаре и подарочной тюбетейкой («Привет из Бухары»). Оставалась старуха Ядвига Брониславовна, баба Ядя, та еще змея. Змея прочно законсервировалась на семидесяти пяти, курила «Беломор» с 1942 года. В красном углу ее комнаты висел портрет генпрокурора Вышинского. На второй день пребывания Джавы в коммуналке она вызвала участкового. Но хитрый Джава поладил и с участковым — тот оказался лимитчиком из Казани и плюс ко всему правоверным мусульманином. Таким же правоверным, как и Джавахир Шарипов, ташкентский отщепенец, гнилая ветвь благородного сливового дерева.