Катастрофа на шоссе

– Сегодня не извинялся?

– Нет, он уже давно бросил эти церемонии. К тому же нервничал. Уверял меня, что все останется по-прежнему, что жена не приедет, а если даже… Что он разведен и у него есть я…

– Но вы ему уже не верили?…

– Конечно. Мне казалось, что это говорится просто так…

– Почему?

– Он не смотрел мне в глаза. А Дежо всегда смотрел в глаза.

– Этот разговор состоялся до телефонного звонка или после?

– До звонка. После звонка мы тут же расстались, Я дала ему понять, что он должен уйти, не настаивать, что все уже напрасно. Только тогда он меня как будто понял, сказал «пока» и ушел. В дверях поцеловал мне руку – он всегда уходя целовал руку. Я смотрела вслед, он спускался вниз по лестнице медленней, чем обычно. И как-то, я бы сказала, печально. Потом я услышала, как он заводил машину.

Спокойный до этой минуты голос Эдиты Бачовой впервые дрогнул. Она пристально смотрела в глаза Шимчику, но, казалось, не видела его. Потом допила кофе и налила еще. Залпом выпив чашку, отодвинула ее и поднялась.

– Шум отъезжающей машины я услышала уже в ванной, – тихо сказала она. – Я ушла туда и стала смотреть в зеркало, мне просто надо было увидеть хоть чье-то лицо. Хотя бы свое. Мне казалось, что поможет. Я старалась убедить себя, что это лицо чужое, что не я так страдаю…

– Пани Бачова, – сказал Лазинский, – успокойтесь, пожалуйста, прошу вас…

Женщина взяла себя в руки. Ее темные глаза походили на ночные облака.

– В котором часу он ушел? – продолжал Лазинский. Бачова неопределенно пожала плечами.

– Вы еще долго оставались в ванной?

– Довольно долго, – прерывисто вздохнула она. – Около… хотя не знаю, в такие минуты все обманчиво, лжет и время…

– Когда вы ушли и куда?

– На работу, куда же еще? Я ведь выскочила на минутку, он пришел ко мне в амбулаторию, попросил ключ, сказал, что хочет поговорить со мной… Я ключ дала, он меня здесь ждал…

– После работы вы пошли на реку?

– Да.

– А когда вернулись?

– Я не смотрела на часы. – Эдита Бачова колебалась. – Но, вероятно, как обычно, около пяти.

Шимчик смотрел на пепельницу, полную окурков. Все окурки были одинаковыми – все со следами помады. В комнате сильно накурено. Старый капитан прикрыл глаза.

– Где находится телефон?

– В коридоре. Вы его не заметили?

– Когда Голиан пошел звонить, он закрыл за собой дверь?

– Нет, он ее притворил, но не закрыл. Если б захлопнул, я не слышала бы, о чем он говорит.

– Где находился его портфель?

– Здесь, в комнате. Портфель, больше похожий на папку, то ли голубой, то ли сиреневый. Из пластика.

– Он брал его с собой к телефону?

Взгляд Эдиты Бачовой соскользнул с Шимчика на пол.

Она ответила:

– Точно не помню, но, кажется, не брал.

– Где он лежал, не припомните?

– Портфель Дежо из пластика?

– Да.

Эдита подняла голову, но тут же снова опустила ее.

– Ну, я слушаю, – торопил ее капитан.

– Не знаю. Кажется, на тахте. Да, там, – ответила она тихо.

– Это точно?

Глаза Эдиты Бачовой, казалось, избегают этой тахты, боятся ее.

– Да, товарищ капитан.

– И последний вопрос – Шимчик встал. – Хорошо ли инженер водрш машину?

– Отлично, – ответила она решительно. – Я не один раз ездила с ним.

– Даже когда он был выпивши?

– Да.

– Вы судите об этом как дилетант?

– Не понимаю, что вы имеете в виду, но у меня есть водительские права.

– А вы часто сидели за рулем?

– У мужа был автомобиль, вся его жизнь прошла в машинах. Когда он погиб, я автомобиль продала… не хотела… надо мной висит проклятие: машины отнимают у меня мужчин. Он не мучился? Я говорю о Голиане.

– Слабое это утешение, – капитан взял ее за плечи, – он умер сразу.

Они простились. Эдита проводила их в коридор. Отсюда были видны широко распахнутые двери в ванную. Над ванной на веревке висел купальник. Эдита Бачова остановилась у крутой лестницы, тоненькая, загорелая, с очень темными глазами. Они были уже внизу, а женщина все еще стояла возле лестницы.

Во дворе топтался какой-то разъяренный тип, он курил, набираясь храбрости. Когда они проходили мимо, он решился и закричал:

– Послушайте! Они остановились.

– Что вы хотите? – поинтересовался Лазинский.

– Да ничего, так просто… Вы из суда? Если из суда,то зачем же с одной Бачовой говорить? Она с Кнапкой родня, поэтому и стоит за него, а Кляч ни в чем не виноват. Он сказал Кнапке все, что думает про его шлендру, а Кнапка ему врезал. Да только Бачовой при этом не было, она явилась, когда женщины стали на помощь звать. Она Кляча увела и позвонила в милицию. А тот типчик из милиции беседовал только с ней, поэтому и записал Кляча.

– Мы из суда, – солгал Шимчик и глянул на Лазинского. – Значит, вы с Кнапкой не родня, так?

– Еще чего! – озлился дядька, сплевывая сквозь желтые щербатые зубы.

– И с Бачовой не родня?

– С зубнихой-то?

Мужчина глубоко затянулся сигаретой. Ему было под пятьдесят, голос у него был хриплый, прокуренный, да и сам он был словно пропитан табачным дымом. Пальцы коричневые, под ногтями черно.

– Спей мы родня, – ответил он. – Дальняя, по жене. Потому и живем здесь, собственного дома не имеем, за ее садом ходим, потому она и пустила нас на квартиру. Задаром, чтоб ей лопнуть. Но за фрукты и за все остальное мы платим, за электричество, за воду – во всем доме. Ванну сделала, а нас не пускает, но я сейчас не об этом. Если вы из суда, надо всех выслушать, кто при этом был.

– Значит, пани Бачова пришла позже?

– Ага. Вместе со своим инженером, она с ним еще в обед поругалась.

– Когда в обед? – Шимчик насторожился. – Тогда?

– Нет, не в субботу, а сегодня.

Лазинский забавлялся этим диалогом, а Шимчик становился все любезней и приветливей.

– Вы говорите, что они сегодня в обед поругались?

– Бог свидетель, я ничего не видал, я только с поля явился. Но обычно, когда он от нее уходил, она за ним аж на дорогу бежала. Сегодня – нет, злилась и торчала наверху на лестнице. И он будто в воду опущенный, едва поздоровался. Но я ему все-таки напомнил, что он мне пообещал машину починить – моя машина забарахлила, – а он говорит: сейчас, мол, некогда, в другой раз. Да только потом все-таки пошел в сарай, поглядел машину. – Злой мужик не давал и слова вставить Шимчику. – А потом в корчму потопал.

– В корчму? Откуда вы знаете, он что, сказал вам?

– Зачем говорить, я сам видел. А уж потом моя хозяйка ко мне на поле прибежала, разбился, кричит, инженер-то. Вы про это уже знаете?

Капитан кивнул, и дядька принял приличествующий случаю грустный вид.

– Не надо бы ему в корчму ходить! – вздохнул он.

– Откуда вы видели, как он туда шел?

– А в окно на кухне. Хотя нет, вру – я уже потом, когда из дому шел, видел его автомобиль перед корчмой.

– Давайте-ка еще раз и не спешите, – неприязненно перебил его Лазинский. – Корчма находится посреди деревни и отсюда ее не видать.

– А я и не говорю, что он в нашу пошел. Он в господскую, в чистенькую заходил, эспрессо называется. Во-он там, – показал он, – она перед самым вашим носом, у них там вывеску чинят.

Дядька показал на невысокое кричаще-розовое строение, опоясанное витриной, с выцветшими афишами и каким-то объявлением. Рядом с витриной примостились узкие ярко-зеленые двери, а над ними решетка вентилятора.

– В котором часу ушел инженер?

– Из корчмы или отсюдова?

– Отсюда, – сказал Шимчик.

Лазинский присоединился:

– Вы видели, как он выходил из эспрессо?

– Нет, только отсюдова. Было часов одиннадцать. А может, минут на пять больше.

– В котором часу ушла пани Бачова?

– Я не видел, чтоб она уходила.

– Но ведь на деревянных ступеньках каждый шаг гремит, как гром.

– Конечно, как гром, но я ничего не слыхал.

– До которого часа вы были в кухне?

– До четверть первого или что-то в этом роде. В двенадцать я еще слушал радио.