Лунный свет[ Наваждение Вельзевула. "Платье в горошек и лунный свет". Мертвые хоронят своих мертвецо

— Отдам, ей-ей отдам. Сейчас дело выгодное подвернулось.

— Где баксы?

— На хате, Олежек, на хате.

— Сейчас поедем, отдашь.

— Ну, Олег, ведь такое дело для всех выгодное. Я объясню хозяину, он добро даст — с процентами отдам.

— Я сказал…

— Ладно, ладно. Надо — значит, едем.

— А с Рекламщика должок получил?

— Не было у него ничего, О лежка, совсем пустой был!

— Опять врешь! Штука у него была, а должен был три! Ладно, поехали, что есть — отдать!

Через несколько минут из ресторана вышли пять человек, сели в две машины.

Еще через полчаса оперативники из «наружки» доложили, что все пятеро прибыли на Замшина. Поднялись в квартиру 32. Через десять минут из парадной вышли трое и уехали. Еще через полчаса вернулась хозяйка. Вскоре из окна послышался крик. Оперативники, ворвавшись в квартиру, нашли два трупа. Федосеев и Ходжаев были застрелены. Выстрелов никто не слышал. Стволы были с глушителями.

Глава восьмая

В середине января меня отправили в командировку. Вдвоем с Димой Семенцовым нам нужно было заехать в Кандалакшу, ему на бумажный комбинат, мне просто осмотреться и как юристу приглядеться к их отделу сбыта. Естественно, официально я ничего сделать не мог, кроме как просмотреть копии наших с ними договоров на поставку. А официально действовать я тоже не мог — не имел полномочий. Всю официальную часть вел Семенцов.

Правда, я таки ухитрился побеседовать с зам. начальника отдела сбыта вполне неофициально, в местном кабаке. Валентин Лаврентьевич был большой любитель халявы, и мое легкомысленное предложение пообедать принял всерьез. Хотя ничего особенно интересного я не узнал, да скорее всего и узнавать было нечего, но все-таки, приканчивая вторую бутылку, Валентин Лаврентьевич признался, что поставки идут в «Мефисто» плохо, поскольку «рельсы, Стасик, совсем заржавели, понимаешь, вагоны по ним ну никак не идут».

— Да неужто, Валентин Лаврентьевич! Я, правда, человек новый, работаю недавно, но думаю, что идет к вам маслице для смазки рельсов довольно регулярно. Может, до вас лично не доходит?

— До меня доходит, — пьяно-обиженно ответил зам, — да только не то что на рельсы, а на кусок булки намазать и то не хватает.

— Ай-ай-ай! Надо это дело уладить. Непременно уладить!

Семенцов в гостинице досадливо отмахнулся.

— Алкаш поганый! Всем им здесь хватает нашего маслица! — Но, подумав, вынул из чемодана небольшую пачку розовых бумажек. — На, отдай ему пол-лимона. Скажи, аванс! Основная сумма будет, когда недостающие три вагона пригонят!

Так я невольно оказал хоть и небольшую, но услугу издательству, правда, при этом вступил в противоречие с законом, но, думаю, это мне простится.

Из Кандалакши поехали мы прямиком в Вологду, где уже мне пришлось разворачиваться. Собрал я там местных книгопродавцев и библиотекарей, провел беседу о необходимости донести до всего северного края замечательные издания «Мефисто», рассказал о планах, раздал рекламные проспекты, листовки. После этого подписал пару контрактов с двумя оптовиками на три названия по пять тысяч экземпляров каждого.

Вечером Семенцов говорит:

— Пора и отдохнуть духовно. Пойдем в гости сегодня.

— Форма одежды парадная? — ужаснулся я.

— Да нет. Оденемся простенько, но со вкусом, поста личному.

И мы, решив, что лучшим парадом будут свитера с джинсами, прихватив, естественно, коньяку и заморских конфет коробку, направились на окраину. Впрочем, окраина здесь понятие условное. Прошли минут десять и — тихая улочка с деревянными домиками, палисадничками, резными крылечками, на кирпичном заборе давила надпись: «улица Советская».

К одному из таких домиков и подвел меня Семенцов. Нас яростно облаял пес из-за крепкого, без единой щелочки, дощатого забора. Семенцов нажал кнопку звонка у калитки. Скоро нам открыл благообразный мужик лет пятидесяти, с аккуратно подстриженной окладистой бородой.

— Здравствуйте, дорогие питерцы, проходите, приветствую вас в древней Вологде.

Мужика звали Иван Васильевич, он провел нас в горницу, без суеты, но споро накрыл на стол, поставил на плиту кастрюлю с картошкой.

— Ну как, все дела завершили успешно? — осведомился хозяин, как и следует, начиная разговор с вопроса пустого и явно ему неинтересного.

— Все в порядке, Иван Васильевич. А у вас как? Нет ли сюрпризика какого для нашего обожаемого шефа?

— Сюрпризик есть! Как не быть?! Но сначала откушаем, а потом можно и о сюрпризах. Они на то и сюрпризы, чтобы подождать, помлеть, а уж потом бац! — и рот нараспашку! — Он рассмеялся.

Мы посидели, поболтали о нынешнем нелегком житье, поругали новоявленных нуворишей, прошлись по правительству, и глядишь — бутылки коньяка как не бывало, а хозяин ставит на стол графинчик с темно-вишневой жидкостью.

Попробовали мы и из этого графинчика, но только по одной. Затем хозяин, кстати, трезвехонький, будто в жизни в рот капли не брал, пригласил:

— Ну, пойдемте посмотрим, что там у нас имеется нынче.

Мы вышли из дома, обогнув его, подошли к сараю. Пес сопровождал нас яростным лаем. Дверь сарайчика была хиленькая, на висячем замке. Иван Васильевич открыл ее, за ней оказалась другая, как я определил по внешнему виду, металлическая, выкрашенная под дерево. Здесь хозяин поколдовал с внутренним замком, потом набрал код.

Мы оказались в небольшом зальчике. На стенах, оштукатуренных и побеленных, висело несколько портретов, судя по всему, кисти старых мастеров, в центре расположились изделия народных промыслов, в дальнем правом углу виднелись иконы. Иван Васильевич подвел нас к ним и посмотрел на нас хитро, вопросительно.

— Небось ничегошеньки иконки эти вам не говорят, а?

— Хорошие иконы, — ответил мой спутник.

Иван Васильевич рассмеялся. И осторожно снял со стены образ Николая Чудотворца.

— Не просто хорошие. Эта вот — уникальная. Вторая половина XVII века, сделано в Мстере, и считалась она «стильной», потому как писана под Строгановскую школу. Но ежели «стильная», то уже и подделкой назвать нельзя, потому как во всех деталях повторяла приемы мастеров Строгановской школы — Прокопия Чирина, Никифора, Назария и других, имена их все равно вам ничего не скажут. Так что иконка редкостная. Мне передала ее бабка из дальней деревни. Она у них в доме много десятков лет хранилась. Хозяйка помирать собралась, вот ее мне и подарила. Теперь уж, верно, и нет бабки, Царствие ей Небесное.

Мы помолчали. Я пытался переварить слова хозяина о вероятной кончине безвестной бабки, Семенцов, думаю, прикидывал, сколько за нее сдерет хозяин и сколько он зажмет комиссионных, передавая Михальченко.

А Иван Васильевич, вернув икону на прежнее место, сказал:

— Но это еще сюрприз — не сюрприз. — И молча пошел в другой угол, где стоял небольшой кованый сундучок. Он долго возился с замком, потом открыл крышку и извлек сверток. Подойдя к столу у дверей, он осторожно положил сверток на стол и стал разворачивать. Сначала бумагу, потом тряпки, вату и наконец аккуратно положил на стол большую плоскую тарелку.

Дав нам полюбоваться на нее, Иван Васильевич спокойно сказал:

— Русский фарфор. Конец XVIII века. Светлозерский завод. Сохранилось такого фарфора крайне мало.

Дальнейший разговор оказался настолько насыщен намеками, что я, честно говоря, мало что понял. Однако приведу его по памяти.

Семенцов: Так что ж тарелочка? Она ведь сирота, а усыновление денег стоит, да что толку…

Хозяин: Оно конечно. Но ведь и у сирот родственники, бывает, объявляются. Иной раз близкие: сестры там или братья.

Семенцов: Ну вот, когда объявятся, со всеми вместе и поговорим об усыновлении.

На этом разговор закончился.

Семенцов вновь прошел к иконам, хозяин за ним. Снял образ Николы, тут же во что-то завернул, принял от Семенцова небольшой пакетик, отдал ему сверток с иконой.

Потом подошел ко мне и предложил:

— Хотите небольшую экскурсию? Я любитель русской старины. Полотна эти все подлинные, все XVIII века. Есть портреты кисти Ивана Петровича Аргунова, камерные портреты Алексея Петровича Антропова, две гравюры Ивана Зубова. Одно полотно Петра Ивановича Соколова, кое-что и покрупнее имеется. Вот этот портретик, по утверждениям искусствоведов, писал сам Рокотов Федор Степанович, а вот этот — Левицкий. Ну а остальное — прикладное искусство, наше северное.