Выстрел Собянской княжны

— А скажи-ка ты мне, друг любезный, — начал первым Афанасий Петрович, мужчина довольно рослый, костистый, сильно сутулый, с большими руками, желтыми от йода и лекарств, с лицом худым, морщинистым и добрым, — открой-ка ты мне тайну: что за зелие в коробочке оставил ты нынче на столе у себя в комнате? Матушка уж никак не могла определить, так прислала ко мне с Михеем спросить, нет ли колдовства?

— Это папиросы… — усмехнувшись, сказал Костя. — Вечно вам мнится всякое…

— Да я то знаю, что это папиросы, — кивнул согласно старый фельдшер. — А хотел бы я знать, друг любезный, откуда они у тебя?

— Да что вам за дело, батюшка? Купил! Я уж вполне вырос и свои привычки иметь могу!

— Так-то оно так, — вздохнул Афанасий Петрович, — а вот, к примеру, мензурины спирту недосчитался я — это не по твоим привычкам оказия вышла?! Уж ответь, сынок мой милый! Не ты взял?! А Розалия Дормидонтовна, Петьки Шевырева матушка, мне-то ее вернула! Пустую! Под кроватью нашла! Будет тебе врать-то, Костя! Нешто этому мы тебя с матушкой учили?

— Ты уже большой, Костюха. Большой, но не взрослый. Не умеешь ты собой в полной мере владеть. А каждом в человеке много гнильцы есть, ты уж мне поверь. Я кого только не повидал в своих лазаретах! И графьев, и князей, и душегубов последних! Каких только историй не наслушался! Всего повидал, а не понял, каков он есть, человек, образ божий. Одно только знаю, чему тебя и учу…

— «Старайся делать хорошее и не делать плохого!» Помню я! — улыбнулся Костя, обрадованный прощением за похищенный спирт. — Еще бы всегда знать, что хорошее, а что плохое! Кругом одни только заблуждения!

— И тут тебе могу сказать только одно: заблуждения наши с тобой неизбежны, но должны они быть высокими! Чтобы не стыдно за них было! Особливо по женской части…

— Атанде-с! Простите, батюшка, сия тема запретная для вас!

— Это почему еще? — изумился фельдшер. — Что ты в этом смыслишь?! Меня матушка с тобой поговорить просила…

— Да уж поболее вашего с матушкой смыслю!

— Пошли, что ли, покурим твоих папирос, Дон Жуан ты мой! — обнял он сына за крепкую шею. — Вон, инженер, что ты привез, никак не выкарабкается… Тоже от большой любви пулю схлопотал! Ладно бы на войне, за отечество, а то так… попусту! Плачет теперь, заливается — а поздно!

— Как ты думаешь, выздоровеет он? — спросил Константин отца, обрадовавшись удобному случаю.

— А кто его знает! — пожал плечами старый полковой лекарь. — Как Бог даст! Сейчас-то он на поправку пойдет, коли сепсиса нет, крови начнет прибавляться в нем. А вот на пятый-седьмой день, когда крови снова станет много в жилах, она может раны снова отворить и тромбы вытолкнуть. Откроется повторное кровотечение, и какие от того будут последствия, одному Богу известно! Что тебе в нем? Зачем ты сегодня нашему доктору Гейкингу нагрубил? Извиниться извольте, молодой человек! Доктор Гейкинг человек щепетильный и мнительный, будет теперь неделю терзаться, а то еще и сляжет…

— Коли Лейхфельд помрет, женщину, что в него стреляла, будут судить, — глухо сказал Костя, пропуская мимо ушей слова отца о докторе Гейкинге.

— Будут… — согласно кивнул Афанасий Петрович. — От любви… Неправильная это любовь, я полагаю, если от нее стреляют. От правильной любви счастие проистекать должно!

— Что ты подразумеваешь под любовью правильной и неправильной? — спросил Костя, находя, что в разговоре о столь важном предмете допустимо ему, как равному, назвать отца на «ты».

— Опять же, честно тебе скажу, сынок, — не знаю, — постукивая папиросой по перилам, отвечал старый фельдшер, с живым любопытством наблюдая с крыльца, как в собачьей своре большой рыжий кобель вскочил на молодую суку. — Сие все есть слова! Шестой десяток живу, а могу только одно сказать: кому как хорошо, тому так и быть. Вернее будет сказать, что есть любовь простая, и есть непростая, заумная, роковая. В любви простой всем хорошо кругом, только завистников много… Вот мы с твоей матушкой жизнь прожили в любви простой: и я счастлив, и она, надеюсь, счастлива. Только не каждому такое достается. А уж кому выпадет любовь непростая, где каждый прежде всего себя самого любит — тут уж хоть святых выноси! Беды не оберешься! Не приведи Господь, Костя, ежели тебе такая участь достанется…

Глава третья

АРЕСТ

I

— Сашенька, сокровище мое! Это я! Открывай поскорей!

— Ну как?! Видел его?! Как он?! Что он сказал?!

— Сейчас, сейчас… — приговаривал Костя, карманы шинели которого набиты были кулечками с гостинцами из лавки. — Вот, смотри, что я принес! Орешки в сахаре… Халва… А вот апельсины! Видала такой фрукт?! Батюшку в город вызывали, в дом купца знаменитого, Синебрюхова, он ему зуб пользовал, так ему вот корзинку апельсинов пожаловал купец, а я для тебя стянул пару! Не сердись же на меня, моя милая!

— Ты писала? — спросил Костя, увидав разложенные на столе у окна бумаги, перья и чернильный прибор. — Письмо? Кому?

— Да самой себе! — улыбнулась Сашенька, тонким пальцем, испачканным в чернилах, нетерпеливо отдирая шкурку апельсина. — Так как там Евгений?!

— Плохо, — неохотно сказал Кричевский и нахмурился, досадуя, что она не хочет называть своих адресатов. — Как и говорил батюшка. Вот ведь старик мой каков — как в воду смотрел! Температура повышенная, пульс сто тридцать ударов в минуту, а самое плохое, что раны открылись и опять кровоточат…

— Ты говорил с ним? — спросила княжна, протягивая Косте дольку апельсина. — Нет, возьми! Возьми, я сказала!

— Ну, хорошо, хорошо… Говорил, а что толку?! Я же все экивоками… Все вокруг да около! Ты мне прямо не говоришь, о чем его спросить, а от твоего имени я не могу ничего передавать, чтобы он не рассказал Розенбергу. Этот, кстати, каждый день там крутится, ждет — не дождется, чтобы твоей крови напиться! За что он тебя так ненавидит?