Две коровы и фургон дури

Лунный свет пробивался сквозь кружево листьев, бросая на землю разорванные белесые пятна, моя тень пританцовывала в лунных бликах. Я останавливался чуть не каждую минуту, прислушиваясь, не хрустнет ли под чьей-то ногой ветка, не раздадутся ли над моим ухом голоса. Нет, тихо. Я на секунду включил фонарик, снова выключил его. Обернулся, чтобы взглянуть на поле, где несколько минут назад сидел с коровами. Пошел дальше. Включил фонарик. Выключил. Остановился. Прислушался. И тут почувствовал тот запах.

Вы знаете, что у страха есть запах? Даже давно ушедший ужас оставляет после себя тот особенный запах, который ни с чем не перепутаешь. Мама бы его точно почувствовала, и я тоже. Он висел в воздухе — мускус и вонь, медь и ржавчина, огонь и вата. Я мог бы дотронуться до него, мог бы отломить от него кусок, положить в карман и держать там. Мог бы пугать им всяких неприятных типов, из тех, кто угрожал мне в баре, из тех, кто показывал мне нож. Этот запах заставил бы их драпануть со всех ног и больше не приближаться.

Я невольно шагнул назад и наступил ногой на сухой сучок. Он треснул. Лист, оторвавшись от ветки, мазнул мне по лицу. В лунном свете я уловил в деревьях какую-то странность, неправильность, ошибку природы. Я стоял неподвижно, забыв, зачем пришел. Мгновение застыло посреди настоящего, размазалось по нему, как неподвижная капля черной воды, ничего не отражающая, всепоглощающая, жадная, тянущаяся поглотить и будущее. И все вокруг меня застыло. Все, кроме… Все застыло, кроме черного пятна, что тихо покачивалось высоко в кроне дерева, примерно в двадцати футах от моего носа.

Я зажег фонарь и посветил им вперед и вверх, и движение луча пересеклось с другим движением. Мягким, ленивым, неторопливым покачиванием, как маятник в дедушкиных часах. В дорогих старинных часах, сделанных настоящим мастером с умными пальцами, в часах, отмеряющих время с точностью хирурга, мелодичным звоном отбивающих каждые полчаса. Но то, что я видел перед собой, не обладало точностью дорогих часов, и я не хотел это видеть, на секунду я отказался смотреть и задвинул изображение глубоко в мозг на самый край утеса и оставил там, но дальше не пошел. Я не мог столкнуть его с утеса вниз, я и сам не мог сдвинуться с места. И через секунду картинка вернулась назад, обдав меня своим зловонным, горячим дыханием: на фоне мирного леса, птичьего щебета и кружевных листьев качающаяся пара сапог, ноги в обделанных, мокрых брюках, клетчатая рубашка, безжизненные руки и искривленное судорогой лицо над толстым узлом веревки. Повешенный человек, только что повешенный, — тот самый тип, которого мы со Спайком видели у парника, медведеобразный громила с ладонями размером с кирпич и с маленькими буравчиками глаз. И вот он мертв, раскачивается на дереве, как игрушка на рождественской елке. Очень плохой елке, наряженной для очень плохого Рождества. Какие огромные сапоги! Я смотрел на него открыв рот, а размороженное время вдруг ударило мне в грудь, дыхание прервалось, я оперся о ствол ближайшего дерева и согнулся в приступе неудержимой рвоты, но ничего не вышло наружу, ни капли. Ничего.

Глава 8

Невозможно подготовиться к тому, что найдешь в лесу повешенного… Ничто не поможет, сколько бы ни воображал себе, как он болтается на дереве, сколько бы ни думал, чего бы ни наслушался и какими бы вопросами ни задавался.

Я смотрел на труп минут пять, не меньше. Он продолжал качаться, веревка поскрипывала, ветка прогибалась под его тяжестью. Все вокруг источало страшное напряжение, как будто это зрелище сдавило весь мир и тот в любую минуту мог лопнуть, как воздушный шарик. Если бы у меня была с собой булавка, я мог бы запросто проткнуть воздух, и тогда мир взорвался бы — и ничего бы не осталось. Даже булавки. Я закрыл руками уши, но это давление не уменьшилось. Я взглянул себе под ноги. Коленки у меня тряслись. Я снова взглянул на повешенного. Потом склонил голову набок, высунул язык и закатил глаза, копируя гримасу мертвеца.

Казалось, что он плывет, но он не летел. Казалось, что на дереве висит чучело, но это чучело еще час назад было человеком. В углу рта у него застыла кровь, и под носом тоже было измазано кровью. При жизни он был страшным как черт чуваком с ладонями как кирпичи и низким рокочущим голосом, а сейчас выглядел каким-то жалким, даже потерянным. Потерявшимся в непривычном месте, с непривычной пустотой под ногами.

Луч моего фонаря выхватил его руки. Странно, они были небольшие, слишком изящные для такого громилы, с грязью под ногтями. На секунду мне захотелось дотронуться до них, вымыть их, вытереть и завернуть в чистое полотенце. Никто не заслуживает того, чтобы умереть таким кошмарным образом, да еще вдали от семьи, от друзей. Никто не заслуживает того, чтобы умереть безымянным.

Я стал думать, как его звали и где остались его родители… Может быть, у него есть жена? Ребенок? Друзья? Будут ли его искать, оплачет ли кто-нибудь его смерть? Вспомнит ли его кто-нибудь теплым, любящим словом? Может быть, и в его жизни были золотые деньки, когда ночью раздавался тихий, счастливый смех, а утро приносило любовь? Возможно, через пару дней кто-то откроет газету, прочитает короткую заметку о мертвом теле, что болталось на клене среди резных листьев и лунного света, пока ночные птицы кричали вослед его смертельному ужасу, и скажет: «Матерь Божья, да мы же с ним вместе ходили в школу!» или «Э, да я ж только на прошлой неделе угощал его пивом…»

Я хотел пошевелиться, но мои ноги приросли к земле. Вросли и пустили глубокие корни. Кровь прилила к коже, запах ужаса оплетал со всех сторон тугим коконом. Как будто он любил меня, или желал меня, или и то и другое вместе, и если я не уступлю, то получу ножом в живот. Я не хотел умирать от удара ножом в живот. Я домой хотел! Сзади ухнула сова, и я застыл в холодном поту. Я слишком долго светил фонариком. Я щелкнул выключателем и вздрогнул от резкого звука. Ура, я могу двигаться! Я пошевелил затекшими пальцами и услышал их треск. Потом отступил на шаг, повернулся и пошел назад. И вдруг я понял, что уже не иду, а бегу, сломя голову несусь по лесу, через кусты, через колючую проволоку, падаю, поднимаюсь, и вот я уже мчусь к своему стаду через поле. Коровы увидели, как я бегу к ним, и некоторые из них быстро поднялись с земли и опустили головы, грозя мне рогами. Я обежал стадо, взлетел на холм и только там обернулся и посмотрел на лес.

Лес не изменился. Он все еще казался мирным, тихим местом, где птицы спят в своих гнездах, а мышки снуют под покровом травы — теплым, сухим и безопасным. Но сова следила за мной, не смыкая желтых глаз. Канюк выжидал. Лисы рыскали по лесу, то замирая на месте, то двигаясь вперед, принюхиваясь, прислушиваясь. Да, скоро кровь впитается в землю и лес забудет о том, что произошло там сегодня ночью. Но пока свежая кровь блестела в лунном свете, веревка натягивалась, и мир с натугой вращался и раскачивался. Я выскочил из ведущих в поле ворот, прямиком помчался к парадной двери хозяйского дома и заколотил в нее кулаками. Тишина. Никто мне не ответил. Я заорал:

— Мистер Эванс! — и снова заколотил в дверь кулаками, в этот раз еще громче.

Наверху вспыхнул свет и открылось окно. В нем появилась голова мистера Эванса, который взглянул вниз и гаркнул:

— Кто еще там хулиганит?!

— Это я! — сказал я. — Эллиот! Мне надо срочно позвонить от вас!

— Позвонить? Что ты болтаешь?

— Я нашел труп. Труп! В лесу.

— Чего?

— Он висит на дереве…

— Ты что, совсем напился?

— Нет!

— Тогда в чем дело?

— Я же сказал!

Он начал закрывать окно.

— Нет, постойте! Мне кажется, там в лесу кого-то убили!

Мистер Эванс остановился и посмотрел на меня сверху вниз. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, и его железные зубы блеснули в лунном свете.

— Пожалуйста, мистер Эванс. Впустите меня!

Наверное, что-то моем голосе убедило его, а может быть, он просто хотел стукнуть меня за то, что я поднял его с постели, но, так или иначе, через пару минут лестница заскрипела под тяжестью его шагов и он отодвинул засов. Я влетел в прихожую и, не говоря больше ни слова, схватил со стола телефон, набрал 999 и закричал в трубку: «Полиция!»