Неотвратимость

— Проходите же, садитесь вон в кресло. Слушаю вас, чем могу помочь?

— Вы — помочь? Доктор, да это я заехал узнать, не нужно ли вам что-нибудь!

Ельников присел в кресло. Только сейчас пришло ему в голову, что ведь к больному следует приходить с фруктами, с конфетами… или с чем? Когда была в больнице жена, он знал, что ей нужно, что она любит.

— Просто зашел навестить. Мы оба фронтовики, оба… — Ельников чуть не сказал «отцы», — оба, насколько мне известно, воевали на Первом Украинском.

Петр Федорович улыбнулся:

— Это вы воевали, а я лечил.

— Значит, тоже воевали.

— Пусть так. Но уж если мы фронтовики, так и говорите прямо: с чем пришли? По внешнему виду, здоровьем природа вас не обидела. Вот разве что нервы… А? Отдыхать надо вам полноценно, дорогой мой.

— Нервы? Это временно. Пройдет. Не обо мне речь. Что мы, завод, можем сделать для вас?

— Право не знаю. Ничего мне не нужно. А скажите-ка, что у вас с профилакторием? Закончили стройку?

— Два корпуса закончены полностью, в третьем отделочные работы. В июле планируем первый массовый заезд. Хотите, пришлю вам путевку? Какой там воздух, бор кругом сосновый, река чистая, рыбная! Хотите? Сами сказали: полноценный отдых…

— Я наотдыхался, дорогой мой. Пора бы и к обязанностям приступать, да вот ноги…

— Вам нужно еще…

— Работу нужно, вот что. У вас, Николай Викторович, ранения были? В госпиталях прифронтовых леживали?

— Дважды. Пулевое в плечо, осколком в ногу. Но, как видите, ваши фронтовые коллеги починили надежно.

— Мы старались. Но я о другом. В госпитале, раненным, бомбежку не испытывали?

— Случалось.

— Ага! Помните ощущение? Когда не в бою, не при деле ты, а… В каких войсках служили?

— Артиллерия. Командовал батареей, дивизионом.

— Вот! В сражении вы — бог войны. Бьете по цели, и в вас снаряды летят, и рвутся близко, а вы плюете на все это, вам некогда переживать свист осколков, грохот, опасность, вам цель поразить надо! Так ведь? Так. И совсем иное в госпитале: беспомощный, на койке лежите, а над вами завывают вражеские моторы, смерть висит, и руки, и мысли делом не заняты, тут вы сами — цель. А?

— Мерзкое состояние! — подхватил Ельников. — И ведь, черт возьми, бомбили-то железнодорожную станцию, а госпиталь в лесу, в палатках, и умом понимаешь, что не в тебя свистит бомба, а — жуть! Бессильный страх в койку вжимает…

— Да, вот именно! А вы говорите!..

— Что я говорю? — опешил Ельников.

— Что меня в сосновый бор, в тишину у речки. Не-ет, дорогой мой, при ничем не занятых мыслях и руках тяжело выносить удары. Сами знаете по военному времени.

— И по мирному времени знаю, я ведь тоже чуть сына не потерял… — Ельников закусил губу: о-о, как неосторожно вырвалось!..

— А что с сыном? Болезнь? Ранение?

— Пожалуй, болезнь. Но кризис как будто миновал. Оставим эту тему, Петр Федорович.

— Болезнь, это несколько другое по сути. Тут пока никто не застрахован. Но почему мы, наши сыновья не застрахованы от…

Упоминание о чьем-то сыне, тоже чуть не потерянном, всколыхнуло то, о чем думал Петр Федорович все эти месяцы, о чем избегали с ним говорить. И Ельникову, совершенно незнакомому человеку, но ровеснику, тоже отцу, бывшему фронтовику Петр Федорович излил свое недоумение.

— Почему?! А? Все это время беспокоит меня вопрос… Что же за люди — сегодняшние преступники? Нельзя же отделаться одними словами: моральный урод. Ведь он не сумасшедший, он вменяем. Нормален, как ни странно. Вам доводилось видеть лицом к лицу фашиста? Пленного солдата или офицера, какие они были году этак в сорок втором? Я видел, лечил даже раненых пленных солдат. Ну и вот, я всем сознанием своим, каждым нервом против фашизма с его жестокостью, надменностью, с его презрением к человеку, к жизни человеческой. И все-таки могу понять его, того солдата, гитлеровца. Его с юности, с детства натаскивали: «Убивай! Убивай всех, ибо ты ариец! Убивай во имя идеи, тебя благословляют фюрер и бог, убивай! Грабь! Громи!» Он отравлен фашизмом чуть ли не с пеленок. У нас иное, у нас с детства внушается, что человек, его жизнь, счастье, честь — превыше всего. Так почему у нас есть убийцы? Кто их воспитал?

Петр Федорович умолк — над ним стояла Филипповна, молча укоризненно покачивая головой.

Побледневший Ельников вымолвил, как пощады просил:

— Доктор, прошу вас, хватит! Не надо!

— Надо! И говорить, и искать, и действовать, как на фронте…

Филипповна перебила:

— Пора вам уходить, мил человек. Не прогневайтесь.

— Филипповна! Как не стыдно! — возмутился Петр Федорович.

— В самом деле, мне пора, доктор, — поднялся Ельников, — я еще буду заезжать к вам, если позволите. Что нужно, чтобы вы поскорее встали на ноги? Что могу для вас сделать, доктор?

— Что вы можете, то уже сделали.

— Не понял.

— Да вот пришли ко мне. Чуткость, дорогой мой, тоже лекарство. Еще какое сильное лекарство! Внимание человека к человеку, не формальное, не казенное — а от души. Вы пришли — от души. Мы и незнакомы, и делом никаким не связаны, а вот навестили.

Ельников вынул платок. В комнате не жарко, но он отер лоб, щеки — чтобы хоть на секунду скрыть от доктора свое лицо. Думал: «Связаны мы, доктор, связаны… Делом, тем самым, что вас подкосило. Дружки они, мой сын и убийца вашего сына. Виноват я, доктор, вот что привело…»

Вслух сказал:

— Я оставлю телефоны, домашний и служебный. — Вырвал листок, написались неровные, шаткие цифры. — Звоните в любое время, если потребуется что. Выздоравливайте, доктор.

— Обязательно. Только бы мне на ноги, потом легче пойдет.

Петр Федорович протянул бледную руку с тонкими пальцами.

Филипповна проводила Ельникова и поспешила к больному. Петр Федорович, приподнявшись в постели, шевелил под одеялом коленями.

— Дрыгаешь? — грубовато похвалила Филипповна.

— Послушай, а Ельников-то — с душой мужик. А? Как это ты его впустила, ангел-хранитель?

— Что, не надо было?

— Нет, хорошо, правильно.

— То-то. Я век прожила, людей чую.

— Говорят, человек он порядочный. И за это, видать, нервами расплачивается.

— Оно завсегда так. А ты вот: на ноги встану, на ноги встану, а сам ешь худо, ровно ребенок маленький. Манную кашу сварила, принести?

Ельников сказал шоферу:

— В управление, — и хотел сесть в машину. Тут его позвали вкрадчиво:

— Николай Викторович, здравствуйте!

Пригнувшись к машине, глядя исподлобья, Ельников кивнул — он узнал Извольского, видел его на суде. Но там Извольский был бледен, подавлен, плакал даже. Теперь, похоже, совсем оправился. Улыбка бодренькая, этакая свойская и в то же время настойчивая… как у «толкача», который хочет отхватить сверх лимита дефицит. И повадка та же: руку на дверцу как бы случайно положил и придерживает, не сядешь в машину.

— Простите великодушно, Николай Викторович, вы не у Алексеева были? Ах, такое горе, такая у нас с ним трагедия!.. Скажите, как его самочувствие?

— К сожалению, намного хуже, чем у нас с вами.

— Я много раз заходил, хотел лично высказать соболезнования… Но эта старая ведьма… — У Ельникова дрогнула щека, Извольский заметил, поправился: — Эта старушка никого не пускает. Но у вас, я вижу, контакт наладился?

— Зачем вам доктор Алексеев? — прямо спросил Ельников.

— Ах, Николай Викторович! Как никто другой, я способен прочувствовать его муки! Так хочется его поддержать, и морально, и, если нужно, материально… Фрукты вот ему нужно кушать, а их у нас, знаете, нелегко достать. Скажите, как он? Ему лучше? Ужас! Мы потеряли самое дорогое — наше будущее, сыновей! Вы ж понимаете, вы сам отец, ваш Олежка такой…

— Извините, мне надо ехать, — Ельников решительно раскрыл дверцу. — А вы не ходите к Алексееву, не смейте ходить. Слышите?

10

Лишь в середине мая Петр Федорович поднялся на ноги. Филипповна водила его по комнате вокруг стола. К концу мая уже и сам, с тросточкой, в погожий день долго спускался по лестнице, под надзором все той же Филипповны — посторонней помощи он совестился — выбирался на улицу.