По следам Карабаира Кольцо старого шейха

— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста,— сухо сказал Воробьев, встав при появлении Виталия Николаевича.

Такое начало не предвещало ничего хорошего Конопля-нов отметил про себя, что секретарь не подал ему руки.

Геннадий Максимович тоже сел. Молча некоторое вре­мя смотрел на Коноплянова в упор, будто изучая его, нако­нец, заговорил, медленно, тщательно взвешивая каждое сло­во:

—  Вам, надеюсь, известно, товарищ майор, что област­ной комитет партии недоволен и... мягко говоря, удивлен вашими действиями?

—  Да. Мне это известно,— кисло улыбнулся Виталий Николаевич.

—  Вы не только затянули расследование, но, в извест­ной мере, тормозили его, уж не знаю, по каким причинам. Больше мы не имеем права ждать и ограничиваться общими требованиями и указаниями. Преступники разгуливают на свободе, среди сотрудников вверенного вам управления — брожение и развал, хорошие, испытанные работники бегут Я имею в виду Бондаренко. Мы с вами неоднократно беседо­вали на эту тему, разговор был даже вынесен на бюро обко­ма, но... выводов вы, как видно, не сделали...

—  Я... знаете ли, Геннадий Максимович...

—  Хотел бы понять,— все так же спокойно, но твердо перебил его Воробьев, показывая, что оправданий выслуши­вать не намерен,— хотел бы понять. Но сейчас мы не будем говорить о ваших методах работы и ошибках, это мы сдела­ем позднее... Пока что я вызвал вас для того, чтобы поста­вить в известность: дело по ограблению кассира и охранни­ка Шахарской фабрики передано товарищу из краевого уп­равления НКВД. Вчера я имел беседу с генералом: он охот­но пошел на это, чтобы помочь нам. Завтра прибудет майор милиции Шукаев Жунид Халидович. Слышали о таком?

—  Да,— выдавил из себя Коноплянов, глядя в пол и заливаясь краской. Все в нем восставало против унижения, Которому он сейчас подвергался, но он прекрасно понимал, что не может, не должен дать выход обуревавшему его мсти­тельно-враждебному чувству, ибо ничего хорошего это не принесет.

—  Ну, вот. Не сегодня — завтра Шукаев прибудет. Я знаю,— Воробьев развел руками,— что это может выглядеть несправедливо по отношению к таким опытным и заслужен­ным людям, как Гоголев и Леонтьев..., но... что же подела­ешь: время не терпит, а с заместителями вашими все уже согласовано. Думаем, они поймут нас правильно. К тому же Шукаев имеет обоснованное подозрение, что дело Барсукова и Кумратова и некоторые другие преступления последнего времени как-то между собой связаны... Кое-какие данные у него уже есть, и теперь все нити, так сказать, будут в одних руках.

Вошел секретарь.

— Геннадий Максимович, уже десять. Вы просили подать машину.

— Спасибо. Сейчас.

— Мне можно идти? — вставая, спросил Коноплянов.

— Да. И вот что, Виталий Николаевич...— Воробьев ска­зал последнюю фразу уже другим тоном, не подчеркнуто-офи­циальным, как минуту назад, а по обыкновению просто и до­верительно.— Поразмыслите на досуге обо всем, что было... о себе, об отношении к людям. Вы же -старый, заслуженный коммунист... поразмыслите. Ладно?

— Ладно,— обезоруженный этим, попытался улыбнуть­ся Коноплянов.— Я подумаю.

8. ВСЕ КАРТЫ В ОДНИХ РУКАХ

Странная привычка. Из истории знакомства Шукаева с Воробьевым. Давняя трагедия. Разговор с Денгизовым. Галину Васюкову «берут на заметку». «Рисование». Золотых дел мастер тоже отбыл в Дагестан.

Ставрополь, старый русский город на Северном Кавказе, расположился на возвышенности, изрезанной оврагами и родниковыми балками, что в известной мере определило и его облик. Улицы, лежащие на разном уровне; неширокие пеше­ходные мостики через балочки, по дну которых текут в дожд­ливое время мутные потоки; разновысокие фундаменты зданий, построенных на неровных покатых местах. Растительности сравнительно немного — иссушают ее, покрывая степной бе­лесой пылью, астраханские ветры, приносящие немало хлопот земледельцам.

После революции Ставрополь вырос, обновился и рядом со старомодными кирпичными купеческими особняками в два, редко в три этажа, имевшими важно-надутый вид из-за оби­лия пилястров, выносных затейливых крылец с навесами и козырьками и даже лепных украшений с претензией на пом­пезность, выросли новые административные и жилые дома, строгие и суховато-казенные, как все, что возводилось в пору торжества архитектурного конструктивизма.

Краевое управление НКВД занимало как раз одно из таких строений — трехэтажное холодновато-серое здание под крышей из оцинкованного железа, в левом крыле которого помещался угрозыск и специальное отделение по борьбе с преступностью среди цыган, находившееся в ведении Жуни-да Шукаева. Он обосновался в последнем по коридору угло­вом кабинете первого этажа, одно окно которого выходило на улицу Дзержинского, а из другого через узкий переулок хо­рошо видны были аллеи городского парка.

В кабинете все просто и непритязательно — Жунид ни­когда не придавал значения ни удобствам, ни декоруму,— а потому его совершенно устраивали потертый двухтумбовый письменный стол, изрядно продавленный диван, обтянутый желтовато-коричневым дерматином, такой холодный снаружи в любое время года, что на него редко кто отваживался са­диться, сейф, тумбочка с графином для воды, приставной столик с телефоном и полумягкое кресло, в котором сидел обычно сам хозяин.

Главным достоинством комнаты Жунид считал тишину Помимо толстых стен здания, этому способствовали массив­ные двери, которые Шукаев велел обложить ватой и оббить клеенкой, и двойные рамы, щели в которых были тщательно заделаны ветошью и заклеены длинными полосками оберточ­ной бумаги.

Тишину Шукаев считал одним из самых необходимых условий для нормальной работы. Именно здесь, в рабочем своем кабинете, запирался он вечером в одиночестве, когда сотрудники управления, кроме дежурных, расходились по домам, и просиживал долгие часы в прострации, нещадно дымя папиросой и не замечая, что рассыпает пепел себе на мун-дир и на брюки. Отрешенное сосредоточенное состояние, похоже на нирвану, ибо Жунид все отключал в себе, кроме тех сил и центров, которые работали на дело, действовало на него успокаивающе, как сильный наркотик. Наутро он про­сыпался с головной болью, выжатый, как лимон, но удовлет­воренный, потому что ночные бдения его редко бывали бесплодными: какая-то нужная мысль, ускользавшая нрежде, обязательно посещала его в такие часы. Он не раз задумы­вался, почему это, и приходил к выводу, что сама потребность в целенаправленном уединении возникала у него лишь после того, как информация по делу, которым он в данный момент занимался, начинала перехлестывать чрез край, требовала оценки и систематизации. И ничего мистического, ничего искусственно-надуманного тут не было. Количество должно было перейти в качество. Диалектика.

Он внутренне улыбнулся, вспоминая иллюстрацию к рассказам Конан-Дойля, которыми увлекался в детстве,— окутанный дымом знаменитой трубки зловеще-темный силу­эт Шерлока Холмса. Что ж, все верно: если отбросить лите­ратурную романтизацию, старик Конан-Дойль был прав.

Конечно, так бывало не всегда, раз на раз не приходит­ся,— случалось и Жуниду завершать расследование без ве­черних сидений в запертом кабинете, случалось что-то ловить на лету, без подготовки, как теннисисту, отражавшему оче­редной мяч, но когда противников много, когда одним ударом невозможно было разрубить запутанный узел, Шукаев при­бегал к испытанному способу и оставался до полуночи, а то и до утра один в почти пустом управлении.

Все знали об этом его обыкновении, давно перестали вышучивать его и принимали «странную» привычку, как долж­ное.

В ставропольском угрозыске Шукаев работал уже более шести лет, снискав немалый авторитет и уважение, нажив, сколько полагается, врагов и завистников, тем более, что характер у него был, как он сам выражался, «не сахарный», а отношение к людям, которых он по-прежнему, как и в годы юности, делил лишь на две категории — «стоящих» и «несто­ящих», оставалось неизменным: «стоящие» заслуживают вни­мания и всяческой поддержки, а «нестоящие» только пута­ются под ногами.