Сумасшествие лейтенанта Зотова

…Но где эта ошибка, просчет?.. Я знаю, что здесь, я как медиум, ведомый Высшей силой, чувствую приближение искомого…

На столе? Увы, только обрезки и обрывки синтетической хвои и лепестков райских (в представлении похоронной службы), обрезки проволоки и куски фанеры — она есть твердая основа «липы», которая поверху…

…А здесь — ленты. Белые, красные, даже синяя (интересно, для какой секты?). Скорее всего — умер член одной из вновь народившихся демократических партий…

Какая, в сущности, галиматья…

…И я замираю, словно звуки экспромта-фантазии Шопена — вот, вот — сейчас…

Обрывок белой ленты. Смазанный неверным движением черный шрифт: «Зотовой Лю…» Он лежит под верстаком — невероятно…

И все же — факт, как сказал бы самый великий большевик. То есть безразличие исполнителя, проявившееся столь неожиданно…

Все рассчитали, проверили и подготовили. А вот вторжение «старушки» и потом наше с Джоном противодействие и алкоголизм верных своих «штучников»-штукарей в расчет не взяли… Подбираю с пола (для сравнения) еще один обрезок ленты. Кажется — все…

Оглядываюсь: все заняты строительством небытия. Светлого небудущего. И я ухожу — тихо и незаметно, так же, как и пришел…

…ЦУМ, 3-й этаж, я сразу вижу Джона, он обсуждает с хорошенькой продавщицей какую-то проблему — наверное, хочет купить кооперативные штаны взамен своим английским. Заметил, подошел, теперь мы стоим на лестнице, мимо снуют покупатели, которым нечего покупать…

Рассказываю. Показываю.

— У нас есть система банковских сейфов. Содержимое не выдадут никому, даже госпоже Тэтчер или ее величеству… Рискнешь?

Я незаметно передаю ему мягкий клочок, и мы расходимся…

…Это слово прилипчиво как банный лист, и это слово «странный», тут все понятно, и не надо вспоминать школьную абракадабру: «странный» от «странствовать», от «странник». То есть «путешественник». Разве нет? Видимо, все же — нет, потому что Зина (на тебе… «Зина». Я спятил… Да разве она путешественница? Она просто странная. Не совсем понятная…).

Так: я догадался. Странники («ведь каждый в мире странник: зайдет, уйдет и вновь оставит дом…») — их ведь ненормальными считали. Нормальные люди сидят дома и едят суп. Именно поэтому у нас столько лет существует прописка паспортов — она препятствует возникновению сумасшедших. Нация должна быть здорова…

Господи ты Боже мой, ну чего я в ней нашел? В возрасте уже — 38 лет, сын почти преступник, на мою голову уже свалилось невероятно тяжелое, и свалится еще больше, мальчик я, что ли? У меня пенсия, уважение домкома, где я состою на учете для получения привилегированного продовольствия «в виде колбасы и мясных консервов» — ну и хватит! Надо сходиться с Васей, ей тяжело, она не меньше меня переживает исчезновение Гошки…

Я хороший человек. Я мыслю, как вполне бывший (некогда в употреблении) карающий меч диктатуры пролетариата. Однажды я пошутил на эту тему и наткнулся на два острия сразу — то были зрачки нашего партийного бонзы. Он сказал: «Все в прошлом. Наших там осталось, как об этом сказал товарищ, — он назвал фамилию очередного, — 20 тысяч, нет места, нет острия, нет диктатуры. Есть мы, простые советские люди…»

Я молча ткнул пальцем в его почетный знак, и он улыбнулся:

— Дань традиции. Функции — другие. Тебе, Юра, на пенсию пора…

Черт с ними со всеми. Ее глаза… Ее фигура (а как сохранилась, а?), ее милый, ласковый голос…

…Я вызвал Лиховцева на встречу. Он явился на станцию метро «Маяковская», и мы долго ходили по перрону. Какая уютная была у меня «ЯКа»… [3] Лиховцев работал со мной не за деньги (хотя у резидента контрразведки постоянный оклад, а не разовое вознаграждение, как у большинства агентурных работников), он был артист — еще в милиции виртуозно вербовал воров, проституток и объектовую агентуру — в таксопарках, на стадионах — среди обслуги и тому подобное. Он раскрывал преступления исключительно оперативным путем, а когда вышибли на пенсию (опорочил партаппаратчика, свистнувшего себе на дачу 20 кубометров бруса 10x10 — острейший дефицит, кто в это влипал — тот знает!) — пришел к нам, попал ко мне.

У него неприятное лицо — типичный начальник уголовного розыска: коротконогий, щекастый, лоб низкий, волосы набок — вроде вратаря Хомича в 1947 году, но он гений и доказал это в который уже раз… Лапидарен, как телеграфный аппарат.

— Вышел на Темушкина. Согласен на встречу. Даст показания. Обеспечишь безопасность?

— Нет. Я же не у дел.

— Ладно. Поговорю. Мне сказал так: приказали забыть. Бабку эту, которая звонила Зотову, — смотрит исподлобья. — Крупная история, Юра?..

— Крупная.

— Надеешься?

— Надеюсь.

— Я пошел. — Дождался, пока створки дверей поехали, прыгнул… Старый прием… Наши из «семерки» [4] всегда улыбались, когда писали сводку: раз «объект применял такой наивный „отрыв“» — значит, он заранее расставался со страной пребывания. Сообщали в МИД и выдворяли, ведь «проверка» — сигнал принадлежности к спецслужбе…

…Темушкин все подтвердил: был звонок в отделение о Зотовой Люде, была попытка Игоря провести проверку, в результате поступило распоряжение ГУВД: найти предлог и уволить. Оно было негласным. Причастность моей бывшей конторы не установлена…

…И я долго размышлял о том, что совесть в каждом из нас существует неизбывно. Ее можно умело подавить, растоптать даже, но ее нельзя выкорчевать совсем. А ведь они стараются в поте лица своего… Вотще.

…И мы все видим один и тот же сон. Это и есть жизнь…

Получила телеграмму, она непонятна, в ней какие-то цифры, сегодня 20-е число, и я убавила «2».

…А церковь была так красива, так благостна, со своими огромными люстрами, мерцающими лампадами и светом, светом…

От главного нефа слева, у иконы над лесенкой и балюстрадой шла служба, и тонкий, светящийся батюшка с неземным лицом пел молитву: «Спаси, Господи, люди Твоя…»

…Она появилась внезапно и неизвестно откуда. Я почувствовала легкое прикосновение и оглянулась: палец у губ, полуулыбка и все тот же тревожащий душу свет. В лице, в глазах, во всем облике…

— Я хотела сказать вам, что ваш сын спасен будет. А силы, которые его удерживают теперь, — разрушатся…

Она это произносит странно — возвышенно, убежденно, у нее и лицо становится другим — как будто она посвящена во что-то или приобщилась неведомой тайне…

— Вам теперь следует исповедаться и причаститься, — говорит она мягко, но в мягких словах — власть…

И я иду следом за ней к батюшке, тому самому, он стоит слева от алтаря. Он спрашивает меня о чем-то — не слышу ни слова, но отвечаю: нет, нет, нет…

Он накрывает мою голову, и я сразу вспоминаю то, чего не знала никогда, — это епитрахиль. И вновь слышу его голос: «Милостив буде доне, грешному, Боже…» Это молитва Господа обо мне.

И снова чей-то голос: «Не в осуждение, но в оставление грехов…» И я ощущаю, как в меня входит что-то невероятно прекрасное, неведомое мне, но тот же голос (или кажется мне?) объясняет: «Примите, ядите, се тело мое Нового Завета…»

…Я спрашиваю:

— Как мне называть тебя?

Она отвечает:

— Нина.

Она говорит:

— Не бойтесь ничего. Ибо Господь не в силе, а в правде. У них — сила. Но правда — у нас…

— У… «у нас»? — переспрашиваю я невольно.

— У добрых людей, — покорно уточняет она. — Помните? Христос к каждому обращался: «Добрый человек».

— Но это же только в романе! — вырывается у меня. — Он же не мог не знать, что тот, к кому обращается Он так, на самом деле зверь, лютой?

— Он знал… Но Он хотел, чтобы шанс на спасение был дан каждому. Его слово могуче, оно лечит души и исцеляет тела…

Она смотрит на меня, и я чувствую, как немеет язык и проваливаются куда-то злые слова…

— Я выбрала вашего сына, чтобы он понял Любовь. Ту, которая возвышает, и ту, которая нисходит. Мы должны попрощаться, Зинаида Сергеевна…