Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером

— А день рождения у какого капитана? Наверное, у директора у нашего? — спросила Маруся, пожимая эту руку.

— Точно, у директора. Пойдемте вниз… Очень холодно… — Валентина дернула плечиком. — Очень романтично и очень холодно. А это матросы вымоют… — Она покосилась на лужу крови под поручнем. — Я уже сделала распоряжение. Я думала, уже вымыли.

На лестнице она спросила:

— А вы, молодые люди, в покер как, играете?

Олесь и Маруся переглянулись. Тогда Валентина ухватила их обоих за руки и просто потащила насильно вниз.

— Пошли, пошли… Я вас приглашаю… Все равно делать нечего. Еще пятнадцать часов плыть.

«Вполне может быть, и кабанчика резали, — послушно следуя за ней, размышлял Олесь. — Вполне можно допустить, что он вырвался, но допустить то, что кабанчик добрался до верхней палубы, будет трудно. Кухня на второй. По таким вот лестницам да вверх, да на четырех ногах вряд ли получится, даже если от ножа бежишь. Выходит, что резали его на палубе специально, выходит кому-то понадобилась эта лужа крови. Кого-то кто-то хочет очень напугать. Но кто хочет напугать? Кого хочет напугать? Непонятно. Ясно, что не меня и не Марусю, мы с Марусей напугались случайно».

Капитан-директор был все такой же статный, как и в первую минуту на трапе. Он был одет в тот же белый костюм, только фуражки на голове не было. Он галантно поцеловал Марусе руку и широким жестом пригласил к столу. Окна каюты первого класса ничуть не напоминали зеленые донные иллюминаторы, в них не билась волна, волна находилась под ними очень далеко и являла собой лишь небольшой серо-голубой штрих между легких шелковых желтых занавесок. Когда все устроились в очень мягких крутящихся креслах, капитан быстрыми движениями шулера распечатал свежую колоду, у него были очень белые болезненные руки, а полировка стола отражала не хуже зеркала.

— Уютненько тут у вас! — сказала Маруся и поправила волосы, глядя в крышку стола. — Хорошо устроились.

— Начальству положено! — сконфуженно сказал Олесь. — Это мы отдыхаем, а люди, между прочим, при исполнении служебных обязанностей.

— Точно! — голос у капитана все-таки был не директорский, а капитанский. — Через десять минут опять буду объявлять по радио распорядок дня. И сообщать о времени учебного пожара. А то, не дай Бог, кто-нибудь воспламенится. — Он хохотнул. — Какая-нибудь женщина!

Тут же он объяснил, что его голос записан на магнитофон и включается в нужное время простым нажатием кнопки. Кнопку нажимать тоже не надо, потому что ее нажимает радист в радиорубке. Выяснилось, что в продолжение всех этих скучных маршрутов приходится прятаться в каюте. Хорошо, Валечка компанию составляет, а кроме нее, что делать еще, коньяк и карты.

«Про день рождения ни слова не сказал, — отметил Олесь. — Либо Валечка про день рождения просто наврала, либо, что вероятнее, нас не хотят приглашать. Про беглого кабанчика тоже ни слова».

Играли совсем по мелочи, писали в больших фирменных блокнотах, а деньги складывали в ресторанные большие золотые тарелки, одни медяки, но медяков много. Под шорох карточных листов, сопение и звон мелочи капитан-директор поведал, что действительно ходил когда-то настоящим капитаном. Ходил не где-то там, а по самой Москва-реке, на малом водном транспорте перевозил песок. Но, увы, был по некоторым причинам списан на берег и вот уже пять лет веселит туристов на Белом море и в других симпатичных местах. Выходило, что Олесь ошибся в своем первом определении, директор был вовсе не шут и не злодей, он был мирный пастырь, как заботливая мама, пекущийся о покое и комфорте безумных туристов. Улыбка не сходила с красивого лица Валентины, карты в ее руках скакали, как кадры цветной кинохроники, не уследишь, карты ложились на стол, взлетали обложками вверх. Всмотревшись в ее лицо, можно было определить под маской тридцати лет все сорок пять, а за смехом и бравадой легко угадывались расчет и некоторая скука. Зубки у Валентины были очень мелкие, очень белые, может быть, они были искусственными, очень острыми, острым был и выскакивающий наружу кончик мокрого языка.

— А вы поэт? — спрашивала Валентина задиристо. — Я понимаю… Но только вот странность. — Олесь все пытался проследить за картами в ее руках, и все не получалось. — Поэт без псевдонима, это странно!

— Почему вы решили, что я не взял псевдонима? — Ему очень хотелось сказать теперь хоть какую-нибудь ложь. — Просто псевдоним заменил имя.

— Значит, Олесь — это ваш псевдоним?

— В принципе, так!

— А каково же тогда имя?

— А это кому-то нужно?

— Тайна?

— Тайна.

— Ну ты посмотри, посмотри, — Валентина обратилась к капитану. — Полюбуйся! Вот где настоящая творческая кухня, вот что скрыто за тем самым пафосом строк откровения!..

«Какая гадина, — подумал Олесь. — Нужно быть с нею повнимательнее, а то такая нос отгрызет».

Судно делало поворот, и солнце в квадрате окна быстро двигалось слева направо, оно двигалось между желтых занавесей по небесной высокой сфере над морским пространством. Тени в каюте тоже перемещались. Мысли в голове Олеся от этого немножко запутались, он будто слегка опьянел. Карты скользили по полированному столу, как намыленные, позвякивали монетки: копеечки, пятачки, двушки, гербастая-молоткастая медь.

— А на Соловки вы уже ходили, капитан? — спросила Маруся.

— А как же, ходил… Ходил… Доложу вам, странные места. Но и жуткие, конечно. Столько монахов расстреляли, что от этих рясок и подрясничков, бывает, в глазах темно. И времени нет…

— Лагерь смерти! — с чувством сказала Валентина. — Очень страшный!

— Ладно бы расстреливали, — продолжал директор.

К пуле в брюхо русскому человеку не привыкать. Есть там такая Секирная гора. Была там лестница каменная, довольно-таки высокая, скажем так, крутая, отвесная такая лестница. — Капитан-директор напряженно смотрел в свои карты. — Так они заводили монахов на самый верх, затаскивали туда же бревна. Монахов к бревнам привязывали… — Солнце, проделав свой путь от железной рамы до железной рамы, ушло с глаз, и в каюте сделалось вдруг полутемно. — Привязывали, значит, к бревнам, — продолжал капитан-директор веселым голосом, — и скидывали!.. Скидывали!.. — он бросил карты и взялся за запись. — Скидывали вниз. Кровища — рекой!

Олесь разглядывал карты в своей руке: червовые шестерку, валета и туза.

9

Он бессознательно притянул к себе блокнот, но даже не открыл его. В каюте возник и сгустился полумрак, и за этим полумраком Олесь ясно увидел соловецкую лестницу, белые каменные ступени, с треском катящиеся огромные бревна и палачей в кожаных плащах, на черных лбах ушанок кровавые брызги звезд, ноги в сапогах расставлены.

Валентина поднялась и включила свет. Каюта опять засверкала и возросла в объеме, но теперь уже под властью электричества видение исчезло, и тут же настойчиво постучали в дверь.

— Конечно! — крикнул капитан-директор. — Входите, не заперто!

В дверь зачем-то еще раз постучали, и она распахнулась. Стараясь сбросить с себя нахлынувшее оцепенение, Олесь смотрел на Марусю, искал какой-нибудь поддержки. Маруся смотрела на открытую дверь, только когда челюсть у Маруси дебильно отвисла, а в, глазах появилось что-то убийственно идиотское, поэт тоже посмотрел на вошедшую. Он увидел, что в каюту первого класса впорхнуло нечто большое, шелковое, белое, порывистое и шумное, нечто имело яростно красные губы и огромные женские глаза, догадался, кто перед ним, Олесь только по голосу, и у него, так же, как и у Маруси, отвисла челюсть.

— Тамара Васильевна умирает! Срочно нужен врач! У нее как минимум микроинфаркт… — Впрочем, и голос у Виолетты был теперь другой: скорый, громкий, хотя в нем и сохранялось что-то из интонационного набора подвыпившей тетки. — Вы что, не поняли меня, что ли?

— Вы уверены, что требуется врач? — отодвигаясь вместе со своим креслом, ошарашенный капитан-директор пытался сопротивляться. — Это точно?