Маленький человек из Архангельска

Быть может, из-за ее неведения именно таким образом и закончится ее бегство? Он не был уверен, что хочет этого. Он этого не хотел. Ему становилось не по себе при мысли о позоре Джины, об ее замешательстве, ее гневе.

Не будет ли хуже, если она поручит кому-то продать марки? Она не одна — относительно этого иллюзий он не строил. И речь сейчас шла не о каком-нибудь молодце из их города, с которым она уехала на ночь или несколько дней, потому что не смогла удержаться. Она уехала намеренно, — это было умышленное бегство, подготовленное по меньшей мере за сутки. Иначе говоря, он прожил с ней целые сутки, не подозревая, что это последний день, который они проводят вместе.

Теперь Иона медленно шагал по улице: пространство под шиферной крышей казалось огромным и голым, лишь несколько человек поливали и подметали асфальт.

Большинство магазинов до двух часов были закрыты.

Мильк старался отдалить минуту, когда ему придется зайти к Ле Буку: он не хотел разговаривать и отвечать на новые вопросы. В нем не было ни ненависти, ни злобы.

Сердце его переполняла нежность, печальная, тревожная и все же почти безмятежная; он остановился и некоторое время смотрел на двух щенков: один развалился на солнце, болтая лапами в воздухе, а другой, играя, его покусывал.

Иона вспомнил запах селедки на кухне, остатки рыбы, прилипшие к сковородке, которую Джина в спешке не успела помыть. Попробовал вспомнить, о чем они говорили за последним ужином, но не смог. Тогда он попытался восстановить в памяти мельчайшие подробности вчерашнего дня; он прожил его как обычно, не подозревая, что это самый важный день в его жизни.

Ему вспомнилась картина: он стоял за прилавком и обслуживал старичка, не знавшего толком, что ему нужно, когда Джина, которая поднялась наверх чуть раньше обычного, чтобы привести себя в порядок, появилась, одетая в красное платье. Это было прошлогоднее платье, в этом году она надела его впервые; так как она располнела, оно обтягивало ее еще сильнее. Джина дошла до порога и очутилась в прямоугольнике солнечного света: никогда еще она не казалась Ионе такой красивой.

Он не сказал ей об этом, потому что всякий раз, слыша его комплименты, она раздраженно пожимала плечами, а порой хмурилась. Как-то раз даже бросила сухо:

— Оставь! Я, знаешь ли, очень скоро стану старухой!

Он полагал, что понял ее. Раньше он не стремился в ней разобраться. Не хотела ли она сказать, что теряет молодость в этом старом доме, пропахшем заплесневелой бумагой? Не было ли это своего рода ироническим заверением, что скоро они сравняются в возрасте и ему нечего будет больше бояться?

— Я иду поздороваться с мамой, — объявила она.

Обычно в эти часы она долго у матери не задерживалась; у Анджелы, задерганной покупателями, не было ни минуты. Однако на этот раз Джина отсутствовала почти час. Назад пришла не с правой стороны, а с левой, противоположной той, где находился дом ее родителей, и, кроме того, не принесла с собой никаких пакетов.

Она никогда не получала писем — внезапно поразился он. У нее кроме Лут было много замужних подруг, уехавших из города. Как же могла она не получать иногда хотя бы открытку? Почта находилась на Верхней улице, в пяти минутах ходьбы от Пепито. Может, она получала там письма до востребования? Или звонила из автомата? За все два года их брака она ни разу не заговорила о Марселе, которого посадили на пять лет.

Убегала из дому она с другими; это позволяло Ионе предполагать, что Марселя Жено она забыла. Уже по меньшей мере полгода Джина не выходила вечерами одна, разве что посидеть с сынишкой Клеманс, и всегда возвращалась вовремя. К тому же он предполагал, что она вряд ли встречается с мужчинами: Джина была не их женщин, на которых любовь не оставляет следов. Он хорошо знал, каким бывает ее лицо, когда она бегает за кем-нибудь, ее усталый и неискренний вид и даже запах ее тела, становившийся иным.

Г-жа Арьель, торговка семенами, стоя за запертыми дверьми своей лавки, прилипла бледным лицом к стеклу и смотрела, как он шагает взад и вперед с видом человека, не знающего, куда идти, и он направился наконец к бару Ле Бука. Тот еще сидел с женой за столиком в комнате за баром; они доедали кровяную колбасу с пюре.

— Не беспокойтесь, — сказал Иона, — я подожду.

В баре было пусто. Перед обедом Фернан вымел грязные опилки, и теперь красные плитки пола блестели; весь дом дышал чистотой.

— Вы обедали у Пепито?

Он кивнул. У Ле Бука было костлявое лицо; он всегда носил голубой фартук, в будни Иона никогда не видел его в пиджаке.

Направляясь к кофеварке, он проговорил с набитым ртом:

— Луиджи спрашивал, не видел ли я, как проходила Джина, и я ответил, что нет. Он был в задиристом настроении. Жаль, такой хороший человек — и не может удержаться от выпивки.

Иона развернул два кусочка сахара и держал их в руке, ожидая кофе. Ему нравился запах в баре Ле Бука, хоть и насыщенный алкоголем, как нравился запах старых книг, стоящий в его собственной лавке. Нравился и запах рынка, особенно когда появлялись фрукты, и порой он прогуливался между прилавками, наблюдая издали за своим магазинчиком.

Говоря о Луиджи, Ле Бук только что назвал его «хорошим человеком». Иона впервые обратил внимание, что тот часто употребляет эти слова. «Хорошим человеком» был, и Ансель, и Бенеш, полицейский, которому оптовики каждое утро наполняли провизией корзину, а около девяти приходила его жена и забирала корзину домой. Анджела тоже, хоть и казалась бой-бабой, была «хорошей женщиной». Все на рынке, за исключением, быть может, лишь Арьелей, запиравшихся у себя, чтобы избежать Бог весть какой заразы, сердечно здоровались по утрам друг с другом. Все упорно трудились сами и уважали чужой труд.

— Странно, такой милый парень… — с жалостью отозвался Ле Бук о Марселе, когда выяснились подробности ограбления, и добавил:

— Это все из-за Индокитая. Не место там мальчишкам.

Когда разговор заходил о Лут и ее таинственной жизни в Бурже, он не осуждал и ее:

— Нынешние девушки не такие, как раньше. Да и воспитание теперь другое.

Что касается Джины, она всегда оставалась одной из самых популярных на рынке личностей: когда она с белозубой улыбкой шла, покачивая бедрами, лица у всех прояснялись. О ее похождениях знали все. Однажды, когда ей было шестнадцать, ее видели вечером лежащей с шофером в кузове грузовика.

— Привет, Джина, — бросили ей.

Тем, кому выпадало счастье переспать с ней, конечно, завидовали. Пытались многие. Некоторые успешно. Никто не сердился на нее за то, что она такая. Ей, скорее, были благодарны, потому что без нее Старый Рынок был бы уже не таким.

— Джина и в самом деле уехала утренним автобусом? — спросил Ле Бук, вновь садясь за столик. Так как Иона не отвечал, он принял его молчание за согласие и продолжал:

— В таком случае она ехала с моей племянницей, дочкой Гастона, та решила показаться другому специалисту.

Иона знал ее. У этой молодой девушки с приятным бледным лицом был врожденный вывих бедра; когда она шла, ей приходилось выдвигать вперед правую половину туловища. Ей было семнадцать лет. До двенадцати она находилась в руках врачей, прописывавших ей самые разнообразные средства. Раза два-три ее оперировали, но без видимого результата, так что к пятнадцати она пролежала в гипсе в общей сложности год. Она была кроткая и веселая; мать несколько раз в неделю приходила обменивать для нее книги и тщательно выбирала их, из боязни, что какой-нибудь персонаж тоже окажется калекой.

— Она уехала с матерью?

— Нет, одна. Джина составит ей компанию.

— Она возвращается сегодня вечером?

— Пятичасовым автобусом.

Значит, скоро станет известно, что Джина не ездила в Бурж. Что он скажет Луиджи, когда тот придет требовать от него отчета? А Палестри потребуют отчета, и серьезного. Они доверили ему дочь и считают, что он должен за нее отвечать. Не имея возможности присматривать за ней, живя в постоянном страхе скандала, Анджела повесила ее на шею зятю. В конечном счете именно это она имела в виду, когда говорила о месте для дочери у заместителя директора завода. Место, возможно, и существовало на самом деле, но она выгодно этим воспользовалась. Даже теперь Иона был ей за это признателен: жизнь его до Джины не имела никакого смысла, будто он и не жил вовсе. Его только разбирало любопытство: что происходило тогда у Палестри? Они, разумеется, спорили. Не оставляло сомнений и отношение к нему Фредо: он, наверное, кричал на родителей, что они толкают дочь в руки старику. Но Луиджи? Неужели он тоже предпочитал, чтобы лучше уж дочь шлялась, чем вышла замуж за Иону?