Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером

Мира привела его к себе домой, и он погиб. Не сразу, часов пять они шлялись по улицам, только после этого. Она была старше лет на семь, и в какой-то момент испытала серьезное неудобство (яркая восточная женщина, а рядом размахивающий руками рыжий слюнявый юнец, все время оглядывающийся, все время пытающийся оббежать спереди и заглянуть в рот), но им было хорошо. Они просто болтали. Потом она напоила его сухим вином. Вино было ледяным и кислым. Потом выгнала и сказала, что все нормально, но больше они никогда не увидятся. Конечно, она ошиблась, разве отвяжешься от такого?

Когда последняя сигарета погасла, была ровно половина третьего. Он взобрался на сейф, встал, вытянул руки, и кончики пальцев достали до кирпичного края. Глубоко вдохнул. Он подпрыгнул и, вцепившись в этот край, подтянулся. В лицо посыпалась кирпичная крошка. Это было совсем не трудно, в спортзале приходилось делать большее, но он опоздал. Нельзя откладывать побег, если тебя кто-то собрался убивать.

Его голова, наверное, на целую минуту поднялась над стеной. Он увидел стоящий на горе монастырь. Черный, круглый монастырь был хорошо освещен. Контрастно выделялся купол без креста. Море было за спиной, шоссе сбоку, с левой стороны. Густой соленой прохладой обдало лицо, он услышал еле различимый шум, это накатывались на бетон волны, собачий лай, женский визг, нетрезвые крики, звон и мат, их приволокло ветерком из монастыря. Турбаза никак не хотела успокоиться. По шоссе очень осторожно, ощупью, не включая фар, двигалась машина. Горели только красные подфарники, они медленно приближались. Движок на дороге стучал не громче его часов, поднесенных к самому уху.

Машина шла тяжело, с большой осадкой. Наверное, в нее набилось много людей. Они приехали его убить.

Он хотел увидеть море, но море оказалось недосягаемо для глаз, только вспышка луны, густая соль ветра, далекий лай. Ободранные ладони больно соскользнули по кирпичной стене.

6

Горько пахло растертыми орехами и свалявшейся собачьей шерстью. Почему-то ближе к утру остались только эти два запаха. Ни запаха вина, ни запаха перца, ни запаха фруктов.

Накануне художники били посуду во дворе. Мало выпить до дна, осушить высокий стакан, так надо еще и швырнуть его с размаху о камни. Они никак не могли привыкнуть к новому положению, всю жизнь прожили здесь как хозяева, и вдруг оказались пленниками в собственном доме.

Когда обнялись и запели на восемь голосов — Мира, сидящая за столом наравне с мужчинами, с трудом удержала слезы, — они хитро друг другу подмигивали, «для конспирации», как дети.

Двор подмели, но босая нога, неосторожно соскочив с последней ступеньки, наткнулась на осколок. Он застрял в щели между камнями. Мира остановилась, но не вскрикнула. Холодный густой ветерок дернул на ней рубашку.

«Он захочет узнать, где я была… Он обязательно спросит, — подумала она, крепко затягивая на груди узел. — Наверное, он слышал?.. Ступеньки все-таки скрипели! Сказать ему все? Правду? Зачем ему моя правда?»

В серебрящейся темноте, в кривой рамке полураспахнутых дверей она пыталась разглядеть гостиную, пыталась угадать, где стоял мальчик, когда его ударили. Но угадывались лишь черты прошедшего застолья. Угол оконного стекла был отмечен смятым листком бумаги, как белой капелькой конъюнктивита уголок глаза. За этот день сколько планов было нарисовано фломастером на таких листках. Сколько отвергнуто?! Даже списки соседей, их надо убить в течение следующей недели, даже дети в этих списках. Желтел опрокинутый соломенный стул. Покачивалась с неслышимым скрипом бронзовая люстра.

«Ударили по голове, и Ник упал, тогда ему закатали рукав и сделали впрыскивание? Бедный мальчик… Неужели он сопротивлялся? Он не успел. Конечно, он не успел… Если бы он успел ударить по лицу хотя бы одного их этих кретинов, ему не жить, даже если разберутся, не простят. А скорее всего, разбираться не станут…»

Наклонилась и слегка потрепала за ухо подошедшую собаку. Собака осторожно слизывала кровь с ее ноги.

— Не надо… Не больно… — Собака подняла морду и замерла, силясь понять человека. — Они разберутся! — сказала Мира. — Они его отпустят! — Собака тихонечко заскулила и поскребла лапой. — Дура я, понимаешь, дура, что во все это полезла…

Она хотела уже войти в дом, но одна из скульптур под навесом, освещенный кусок камня — огромное безобразное лицо, задержала, остановила Миру еще на минуту. Подуло опять. Губы, как судорогой, дернуло горькой улыбкой. Ради этой каменной бабы Александру два года назад позировала она, Мира. Он говорил, что передал главное… Передал то, что скрыто… Вынес всю дьявольскую женскую сущность из недр беснующейся души наружу, на свет… (Как он любил красивые русские слова!) И таким образом покончил с нею. И подчинил…

«Не нужно было садиться с мужчинами за стол… — переключившись, подумала она. — Женщина должна стоять, когда мужчина сидит, женщина должна молчать, пока он говорит. Ни сегодня днем, ни два года назад нельзя было… — Она прикусила кончик языка. Дернула ногой, отгоняя собаку. — Скажу, как было… Пусть думает, что хочет. Пусть сдохнет со своей ревностью!..»

Ее удивил вкус собственных губ. Соленые. Губы всегда были либо сладкими, либо горькими в зависимости от помады, которой она пользовалась. А тут лизнула, и показалось, что кристаллик соли застрял и жжет кончик языка.

«Они убьют его… Убьют, им легче убить, чем отпустить… Освободитель!.. Наверное, Тамару послал разбираться. Она не упустит! Ей только дай! Жалко мальчишку… Не нужно было лезть! Куда полез, урод?.. Зачем?»

Только что она кралась по пустым комнатам, прислушиваясь и ощупывая босой ногой каждую половицу, теперь пошла быстро, не глядя… Пустые комнаты дышали пылью.

«Все скажу, как есть, пусть подавится, Отелло, — решила она. — Если мальчика убили, то его уже убили, если отпустили, то уже отпустили. Ничего не изменишь, сам виноват! А отомстить лучше всего правдой!»

Собака поплелась за Мирой, было слышно чмоканье ее когтей по деревянному полу. Собака сопела, только в полосе света она остановилась, заскулила и повернула назад. Хозяин мог и ударить. Все в этом доме подчинялись простому правилу: никогда без нужды не лезь под руку хозяину.

Горела все та же лампочка. Александр, голый по пояс, лежал на постели с книгой, скрученная в жгут простыня валялась на полу. Можно было себе представить, как он, успокаиваясь и не желая больше в бешенстве бить кулаком в стену, с хрустом выжимал сухую ткань.

— Все? — спросил он, не поворачивая головы.

Он перевернул страничку, кольцо на указательном пальце неприятно сверкнуло Мире в глаза. Она поморщилась, отступая на шаг. Скинула рубашку, узел, стянутый под грудью, не сразу поддался, она чуть не сломала ноготь.

— Все! — вздохнула она и встала коленями на пружинящий край постели. Запрокинула голову, сбрасывая волосы с лица. Посмотрела в зеркало себе в глаза. В зеркале отражались голое мужское плечо, и за плечом неприятная лампочка.

— Они уедут, — сказала она. — Если ты хочешь, они уедут через час. Они уедут, когда ты скажешь, — протянув руку, кончиками пальцев она коснулась макушки Александра, его коротких жестких волос. — Не сердись!

— Красивая женщина.

— Кто? — не поняла она. — Какая женщина?

Он захлопнул книжку, не дочитав, кажется, строки, хотя, возможно, он вообще ее не читал, смотрел на буквы, как другие смотрят на набегающие волны.

— Ты меня обманула, девочка!

Одним движением он перевернулся на спину, обрисовались грудные мышцы. Схватил Миру сразу за оба запястья, больно сдавил и притянул к себе, так что лицо ее оказалось рядом с его лицом.

— Ты рискуешь не собой! — проговорили темные, красиво очерченные губы. — Не собой!

Ей показалось, что запястья хрустнули под нажимом его пальцев.

— Больно! Пусти!

Наверное, несколько минут назад, скручивая простыню, Александр представил себе, что скручивает ее руки. Книга скатилась с постели и стукнулась об пол. Мира посмотрела на книгу, посмотрела в глаза скульптора, глаза показались ей пустыми: под пленочкой мути ничего — яма.