Мертвецы выходят на берег. Министр и смерть. Паршивая овца

Доктор снял кардиограмму и внимательно послушал мне грудь. Освободившись от трубок, он удивленно взглянул на меня.

— Адъюнкт, ваши дела сейчас гораздо лучше, чем были весной! Вы где-то отдыхали? Насколько я понимаю, вы следовали моим предписаниям: отдых, никаких волнений, только покой, полный покой в кресле-качалке с какой-нибудь хорошей, но не слишком захватывающей книгой? Или вы, адъюнкт, изобрели новое чудодейственное средство?

Я вспомнил алый, как кровь, малиновый сок, ночные прогулки по непролазному лесу, аршинные заголовки в газетах и убийства по вечерам, тайник под кроватью и, Бог мой, я снова, снова едва не впал в мелодраматизм, как в тот вечер, когда убили Еву Идберг!

Я наклонился к нему и прошептал, прошептал нарочито громко, чтобы услышала медсестра:

— Убийство, доктор, убийство!

А потом вышел на залитую солнцем набережную Норр Маларстранд и почувствовал себя по-настоящему бодрым и здоровым. Я помахивал тростью, улыбаясь смотрел на всех этих длинноволосых юнцов, которых, слава Богу, не имею теперь счастья учить, и думал: «Нет, действительно, одно убийство в году, это не так уж плохо!»

Г. Столессен

Паршивая овца

(Пер. с норв. Н. Будур)

1

Как мы и договаривались, она прибыла после работы.

За окнами медленно умирал очередной ноябрьский день, и свет из моего кабинета вытекал, как воздух из сворачиваемого надувного матраса.

Единственная лампа, которую я зажег в комнате, стояла на столе, отбрасывая желтый круг света на стопку счетов и безмолвствующий телефон, блокнот с октябрьскими записями и мою кофейную чашку. По противному вкусу кофе можно было подумать, что и его сварили в октябре. Но на плитке в углу уже закипала вода в чайнике. Для нее, если она, конечно, захочет, я сварю новый кофе.

Я чувствовал себя прошлогодней репризой. Даже настенный календарь был прошлого года, что, естественно, создавало некоторые трудности при пользовании им.

Единственной новой вещью в конторе был автоответчик, прекрасная защита против звонков кредиторов. Он даже смог помочь мне заполучить парочку клиентов. Кроме того, теперь у меня была возможность в спокойные дни выйти в город прогуляться, а по дороге позвонить в контору самому себе и сказать пару теплых слов, которыми я сам же по возвращении мог и утешиться. А спокойных дней у меня, надо сказать, предостаточно.

По давно знакомым звукам я понял, что этаж, на котором располагалась моя контора, начинал пустеть. Зубодробильная машина за стеной уже давно спела свою последнюю на сегодняшний день фальшивую ноту. В коридоре со стороны лифта прозвучали шаги — тяжелые, как неоплаченные счета, дантиста и легкие, словно касание майского ветерка, его секретарши.

Если лифт в это время года и приходил в движение, то лишь для того, чтобы поднять самых ленивых клиентов с поверхности земли на один этаж вверх — в кафе. Но изредка он поднимался выше — в отель на верхних этажах. Впрочем, даже Комиссия по социальным вопросам была бы не в состоянии обеспечить отелю такое количество гостей, чтобы лифт в ноябре мог понадобиться более двух раз в час.

Так что когда лифт остановился на моем этаже, это не мог быть никто иной, кроме нее. Но я продолжал сидеть — темный силуэт на фоне окна.

Ее шаги на мгновение замерли у дверей, как будто она все еще не решила твердо, стоит ли ей вообще переступать мой порог. Но она перешла Рубикон, и в приемной зазвучали те же самые шаги. Дверь в кабинет я специально оставил чуть приоткрытой и теперь в щелку увидел ее руку, стукнувшую в дверь и тут же, не дожидаясь моего «входите», настежь распахнувшую ее.

На пол кабинета легла длинная тень. Но когда ее хозяйка сделала шаг в комнату, она тут же сломалась посередине и сложилась, как бумажная, перейдя на длинную стену.

— Ты экономишь на электричестве, Варг! — В голосе слышалась легкая насмешка.

— Я экономлю почти на всем. Кроме того, мне кажется слишком длинным путь к выключателю. Если хочешь, включи свет сама.

Она покачала головой.

— Я уже в том возрасте, когда лучше всего себя чувствуешь при приглушенном освещении.

Я понимал ее. Ведь она работает в государственных учреждениях, где яркий свет режет глаза правым и неправым, людям по обе стороны черты.

Моя знакомая из Регистра жителей — ее имя было Карин, а фамилия Бьерге, — как всегда, была практично одета. Темно-синие в широкую полоску брюки облегали привычные к конторским креслам широкие бедра, темно-красный вязаный приталенный жакет сочетался с белой блузкой, украшенной простой золотой брошью и зеленым поплиновым плащом, который она расстегнула, войдя в кабинет. Как мне показалось, со времени нашей последней встречи ее волосы стали короче, а лицо более усталым. Но ведь и времени прошло не так уж мало. Из практических соображений мы предпочитали общаться по телефону. А после одной ее довольно резкой реплики несколько лет тому назад я старался звонить только в крайних случаях. Но сейчас она сама позвонила с просьбой встретиться, и, по моим предположениям, сделала она это не для того, чтобы показать мне свой счет за телефон.

Я встретил ее стоя у письменного стола. Пожал ее маленькую холодную руку.

— Кофе?

Она посмотрела на меня.

— Да, спасибо.

По ее взгляду я понял, что и она заметила на моем лице следы времени. А ведь более частые встречи могли бы избавить нас от таких вот неприятных минут.

Я варил кофе, а она пыталась поудобнее устроиться в моем старом кресле для клиентов. Теперь она на собственном опыте могла убедиться, что это не так-то и просто.

Я налил ей кофе и сел за стол.

Она убрала со лба светлый завиток волос, помолчала и выдавила:

— Дело касается Сирен.

— Я так и думал.

И тем не менее это был удар.

Сирен была одним из немногих удачных случаев из времен моей работы в Комитете по вопросам детства. Те важные сведения, которые я получал от своей знакомой из Регистра жителей, объяснялись не моим необыкновенным шармом, но тем, что она чувствовала себя обязанной мне. У нее была только одна сестра. И именно ее-то я и вытащил из помойной ямы, отмыл от грязи, дал сухую одежду и наставил на путь истинный. Все, что я слышал — до сегодняшнего дня, — указывало на то, что с того пути она не сходила.

Я сделал гримасу, которая должна была выразить сочувствие.

— Я думал, что у нее все в порядке.

— Так и было, Варг. До недавнего времени. — Она открыла свою темно-зеленую сумку и вытащила пачку сигарет.

— Здесь можно курить?

Я кивнул и подвинул к ней через стол вызывающе пустую пепельницу для клиентов.

Она прикурила сигарету, и на минуту ее лицо осветилось ярким пламенем спички. Затем спичка погасла, и только огонек сигареты, словно символ теплившейся надежды, остался мерцать в темноте.

— Ведь она вышла замуж?

Она кивнула.

— Мммм. За студента. Она тоже начала учиться и уже почти заканчивала учебу, когда… Асбьерн — ее муж — сгорел, полтора года тому назад. Тогда-то она и вернулась на старую дорожку. Ушла от нас. Сначала я думала, что это естественно. Горе. Одиночество. Затем я поняла, что это ненормально, ведь мы почти совсем перестали ее видеть.

— Мы? — Я посмотрел на ее левую руку. Вообще ни одного кольца. — Ты имеешь в виду своих родителей?

— Отец уже давно умер. Мама еще жива, но очень плохо себя чувствует. Это, собственно, и стало одной из причин, заставивших меня обратиться к тебе. Ты должен помочь мне найти ее, Варг. — Она прикусила губу.

Я кивнул.

— Это не будет стоить тебе ни эре, Карин.

— Но я пришла не из-за этого!

— Я знаю. Но за эти годы ты так много сделала для меня… и кроме того… это касается и меня лично. Я всегда вспоминал Сирен и радовался, что у нее все сложилось так удачно. Если бы у меня на стенах висели грамоты, то на одной из них непременно должно было стоять имя Сирен. Я чувствую, что я живу не напрасно уже потому, что мне удалось кое-что сделать для нее.