Мастера детектива. Выпуск 10

Она рассмеялась и пошла немного впереди него, разглядывая сквозь сетку бледные очертания золотых карпов в пруду. Волосы упали ей на лицо. Гримстер различил едва заметный пушок на загорелой коже шеи, воздух наполнился запахом ее духов, крепких, экзотических… такими Вальда никогда не пользовалась.

Лили выпрямилась, повернулась к нему и вдруг сказала почти с детской гордостью:

— Неужели я так много значу для вас? Для ваших людей и… для чего там еще?

— Это правда.

— Боже, как здорово! И с Гарри я всегда чувствовала себя незаменимой. Как вы думаете, приятно сознавать, что мы кому–то нужны?

— Конечно.

— Я, знаете ли, не имею в виду постель, любовь и прочее. — Она покачала головой. — Будучи незаменимой как личность, мне вот что хотелось сказать…

Гримстер улыбнулся, поняв, что слова «наивность» и «простота» к ней не подходят, и ответил:

— Конечно, понимаю. Хотя вы снова не в ладах с деепричастием.

Она засмеялась и сказала:

— Мы с Гарри, бывало, восхитительно проводили время. И тогда он вел себя не как профессор.

За садами, над ячменным полем опоздавший с песней жаворонок ринулся к земле, резко переменив веселую ноту на почти страдальческий крик.

— Что это за птица? — спросила Лили.

— Жаворонок. Устраивается на ночь. Пора и нам.

— Жаворонок?

— Да.

Сумерки сгущались, но Гримстер успел заметить, как заблестели глаза девушки. И вдруг Лили начала читать стихи, глядя вверх, туда, где только что был жаворонок, читала по памяти, ее голос зазвучал непривычно торжественно:

Нам пенье жаворонка может показаться

Вороньим карканьем, когда мы спать хотим,

И если днем вдруг соловей замыслит

С гусями вместе песню завести,

Он нам покажется не лучшим музыкантом,

Чем воробей. О, как на свете много

Вещей, уместных лишь в свой день и час!

Лили остановилась и улыбнулась в ожидании похвалы.

— Гарри очень любил поэзию. Стихи даются мне ужасно трудно, но он умел меня учить, хотя, честно признаться, я не понимаю и половины их смысла. Он обычно… — Ее речь оборвалась на полуслове. — Пора идти.

Ошеломленный, Гримстер пошел за ней к дому. Гарри Диллинг и Лили Стивенс. Пигмалион и Галатея. Он умер, не закончив превращения. Оплакивала ли она его, скучала ли по нему? Вероятно, лишь изредка, при удобном случае. Бедный Гарри. И эти стихи. Шекспир. Гримстером овладело странное чувство, словно ему только что сообщили нечто очень важное. Такое случалось и раньше. Не раз он сожалел, что, общаясь с людьми, не пришпоривал и не пускал в эти минуты вскачь внезапно возникшее смутное, почти неуловимое чувство духовного родства, столь необходимое в его работе и называемое по–научному интуицией.

Оставшись наедине с сигарой и бренди — после гибели Вальды он стал пить и больше курить, — Гримстер раскрыл досье на Диллинга, перечитывая абзацы наугад, перепрыгивая через страницы. Он уже знал досье почти наизусть, но решил пройтись по нему еще разок — пусть интуиция подскажет, на чем нужно остановиться, а что можно пропустить.

Гарри Мартин Диллинг родился в 1927 году («Значит, мы ровесники, хотя он — Лев, а я — Бык») в Формби, графство Ланкашир, родители погибли при бомбежках Ливерпуля. Не имел ни сестер, ни братьев. Воспитывался у дяди. Рос умницей, прошел по конкурсу сначала в Манчестерскую среднюю школу, потом в один из университетов, стал первым по физике в группе, получал именную стипендию, а через год завоевал специальную награду «Робинз Прайз» за научные достижения. Сделал карьеру. Некоторое время работал в промышленности, занимался исследованиями для «Бритиш Оксиджен Компани»…

Гримстеру за время работы в Ведомстве пришлось прочитать не меньше сотни подобных биографий. Перу Диллинга принадлежало множество печатных работ — по спектроскопии и многолучевой интерферометрии, по микроструктуре поверхности алмазов, рубинов, изумрудов… Гримстеру, как и всякому непосвященному, эти названия ничего не говорили.

О последних годах Диллинга в досье не было почти ничего. Он открыл небольшую компанию по промышленным исследованиям, капитала не хватило, компания была обречена — и за полгода до его смерти обанкротилась. Об этих шести месяцах в папке не было ни слова, сообщалось только о дне, когда он связался с Ведомством и в первый раз побеседовал с Копплстоуном.

«И все–таки, что это был за человек?» — рассуждал Гримстер. Для пущей безопасности спрятал то, что уже собирался продать. Диллинг не блефовал. На рынок он вышел с товаром. А спрятал его, чтобы обезопасить сделку, потому что не доверял людям Ведомства, и не без оснований. Они обвинили бы его во всех смертных грехах. (Если бы обыватели только знали, что происходит за кулисами! Время от времени такие сведения просачиваются в прессу, в парламенте разражается очередной скандал, но мало–помалу его всегда удается загладить. Так уж заведено.) Диллинг не доверил бумаги ни сейфу, ни банку. У него хватило ума спрятать их сверхнадежно».

Гримстер почувствовал азарт. Такие задания ему нравились.

На другое утро он встал в половине пятого. Спустился в огромный холл, где заспанный дежурный офицер поздоровался с ним, скрывая зевоту. Сел в машину, выехал за пределы усадьбы к лесистому обрыву. У реки Гримстер надел резиновые сапоги, взял легкую удочку — она вряд ли выдержала бы крупную форель. Из нескольких мушек, что всегда лежали в кошельке, Гримстер выбрал «Марка Брауна» собственного изготовления — с тельцем из коричневого с серебринкой перышка куропатки. Он спустился по крутому, местами укрепленному склону, прошел по камням у его подножия, легко перебрался вброд по обмелевшей старице на другой берег. Река текла спокойно; тумана, что стелился над полями, здесь уже не было. Гримстер знал эти места вдоль и поперек, он часто тут рыбачил. Закинул удочку на перекате, не надеясь поймать ничего, кроме форели или нескольких подлещиков. Удочка в руке, милый сердцу звон разматывающейся лески напоминали ему — так бывало всегда, когда он подолгу рыбачил, — об Ирландии, куда он каждый год в каникулы ездил с матерью; они останавливались в гостинице у реки, он вставал рано, а возвращался с уловом затемно; и все это, как вскоре выяснилось, благодаря неизвестному отцу — он желал воспитать из сына мужчину, достойного во всех отношениях, но боялся или стыдился из–за своей семьи и привилегированного положения в обществе делать это открыто…

На перекате клюнуло, вода на мгновение вскипела, но Гримстер замешкался подсечь. Ниже по течению суетилась с подобострастием карлика–официанта утка–нырок; летевшая навстречу Гримстеру цапля, едва завидев его, свернула к высокому ельнику.

Дважды или трижды вместе с Гримстером в Ирландию ездил и Гаррисон. Он лучше Джона рыбачил, стрелял и ездил верхом, и здесь, как во всем остальном, был безжалостен, оставляя законы тем, кто «достаточно глуп, чтобы им подчиняться». В рыбалке он не признавал закрытых сезонов, запретов на наживку, раскидывал сети, глушил рыбу, как ему вздумается, словом, охотился без пощады — лишь такая охота доставляла ему истинную радость.

Завидев мушку Гримстера или просто от скуки на середине реки высоко и неуклюже выпрыгнул лосось и плюхнулся в воду, как бревно. Когда круги разошлись и волны утихли, Гримстер увидел, как справа, далеко за деревьями, что–то мелькнуло, заметил лишь краем глаза, но и этого было достаточно. Украдкой поглядывая в ту сторону, он забросил удочку еще несколько раз, выяснил все, что хотел, убедился в том, о чем догадывался.

В тот день клюнуло дважды. Первая рыба стремительно повела вниз по течению, потом пошла вверх, да так скоро, что он не успевал сматывать леску, наконец выпрыгнула из воды и сорвалась. Через несколько минут другая попыталась проделать то же самое, но когда она ринулась вверх по течению, Гримстер побежал от нее, сумел натянуть леску и удержать рыбу на крючке, а потом, после долгой борьбы, вытащить на берег. Форель оказалась приличной, фунта на два с половиной.

Удовлетворенный, Гримстер вновь перешел речку вброд и направился в лес, к дереву, где что–то мелькнуло. Никаких следов слежки не обнаружил, но был уверен — кто–то сюда все–таки приходил. Ведь заметил же он краешек рукава голубой рубашки.