Мертвецы выходят на берег. Министр и смерть. Паршивая овца

К моменту, когда он закончил свои наставления, я вдруг осознал, что голос его звучит напряженно и озабоченно.

— Я еду сейчас домой и буду, самое позднее, через час. Ложитесь и не ждите меня! Я… я, кажется, знаю теперь, кто убил Беату и Еву. Это ужасно, трагично и абсолютно невероятно. Но, скорее всего, так оно и есть. — Голос понизился до шепота. — Неожиданно, когда я танцевал, я вдруг понял, куда делась настольная салфетка Беаты, и сейчас я, кажется, догадался, из-за чего сгорела уборная. Остается только… Как, неужели и ты здесь? Что ты здесь делаешь?

Очевидно, в толпе танцоров Министр увидел знакомого. Он говорил мимо трубки, и, кроме шума, я ничего не слышал.

Тут телефонная связь оборвалась.

Стрелки часов показывали два ночи. Я проснулся. Мне требовалось сходить в туалет. Со мной это случается нередко, и говорить тут особенно не о чем. Включаешь свет, всовываешь ноги в шлепанцы и бредешь с полузакрытыми глазами в туалетную комнату. Иное дело на Линдо. Здесь одеваешься полностью, включая теплое белье, выходишь из дому и бредешь дальше по наитию, разыскивая деревянное строение, где остаешься один на один с ночью.

Я спустился по лестнице.

Министр еще не вернулся домой. Из замочной скважины не торчал ключ. Или он вынул его оттуда, придя домой и заперев дверь?

Сделав по садовой дорожке несколько шагов, я услышал шум. А, это опять расшумелся ветер! Ветер шелестел в плотной листве вишневых деревьев, а позади них волны мерно накатывались на берег и причал.

Неужели я заблудился? Я шел по колено в густой траве. Где дорожка? Я повел лучом фонарика по земле. Ага, вот она! Но что это за звук? Прямо впереди. Стук, стук, стук! Словно кто-то стучит в садовый стульчик. Нет, звук доносится сверху, с вишневого дерева. Тихий, неритмичный, абсолютно незнакомый мне звук. Может, это стучит ветка своим сломанным концом о ствол дерева? Я посветил фонариком наверх. Лишь неясное шевеление листвы и ветвей. Но вот там, наверху, мелькнуло что-то еще — что-то другое. Луч света скользнул дальше, задержался на каком-то предмете, погас.

Там и в самом деле что-то висело, что-то отвратительно вялое и бесформенное… Я потряс фонарик, он мигнул и погас окончательно.

Но и краткого мига было достаточно, чтобы увидеть и убедиться.

Нелепая клетчатая кепка сползала с головы, или, может быть, была напялена на лицо: козырек ее упирался в куртку-ветровку, которую трепал и терзал ветер. Голова наклонилась набок, словно она в ужасе взирала на уходящую вверх веревку, поднимавшуюся от горла вертикально в темно-зеленую листву.

Министр вернулся домой. Теперь он был дома. Может, он даже разгадал загадку и нашел убийцу.

Но убийца перехитрил его.

«…Я, кажется, знаю, кто убил Беату и Еву… Это ужасно, трагично и абсолютно невероятно… Как, неужели и ты здесь? Что ты здесь делаешь?..»

Больше он не заговорит и никого не разоблачит. Свисая с петлей на шее со своего собственного вишневого дерева.

«А этот стук — это… это стучат туфли о ствол дерева», — подумал я, на меня навалился ужас, пустота, и я упал на самое дно глубокого черного колодца.

23

Первое, что я услышал, когда очнулся, был голос сестры:

— Прежде чем тащить его на лучший в доме диван, следовало снять туфли. А еще лучше — купить новый чехол!

Первое, что я увидел, было склонившееся надо мной озабоченное, но, как всегда, румяное и живое лицо Министра.

— Он пришел в себя! — крикнул он. — Как ты себя чувствуешь? Хочешь коньяку? И что, Христа ради, тебе понадобилось так поздно ночью в саду? Я слышал, как ты сошел вниз по лестнице, и очень недоумевал, отчего ты не возвращаешься? Рядом с тобой в траве лежал карманный фонарик. Он горел.

Я воззрился на Министра, и, как сейчас помню, потрогал его пальцем.

— Ты висел на вишневом дереве… мертвый…

— Я? Висел?.. Ну нет, дорогой, с чего бы мне там висеть? И еще посреди ночи! Дети! Коньяку!

— С кем… кого ты встретил на танцах, когда говорил со мной по телефону?

— На танцах? Это был начальник экспедиции из департамента гражданских дел. Я понятия не имел, что он живет в тех местах и любит старинные танцы. Но почему ты спрашиваешь?

О причине я предпочел умолчать.

— Он разве не умер? — с явным разочарованием в голосе спросило стоявшее рядом дитя, по-видимому, мистическими событиями уже объевшееся. Дитя явно чувствовало себя обманутым, словно у него отобрали и тут же на глазах раздавили пакет кокосового молока. Мне очень хочется верить, что ребенок был из категории приглашенных.

Сестра покачала головой, ушла и тут же вернулась.

— Он, наверное, увидел пугало. Когда ты уехал на танцы, я собрала немного старого тряпья — твою ужасную кепку, старую куртку и пару штанов, а дети приколотили перекладину к жерди. Кто бы мог подумать, что Вильхельму вздумается гулять среди ночи и он не сможет отличить собственного зятя от огородного пугала? Понял теперь, на что ты похож? Члену правительства, пусть даже социал-демократического правительства, не обязательно одеваться, как бродяге. Посмотри на министра иностранных дел! Он похож на человека и выглядит как настоящий государственный деятель!

— Посмотри на премьер-министра! — парировал Министр.

— Ему идет любая одежда. С его-то телосложением!

— Телосложением? Что ты можешь знать о его телосложении?

— Ну ладно! Тогда посмотри на министра обороны! — сделала отвлекающий выпад жена.

— Посмотри на Стрэнга! — проворчал Министр и заявил, что плевать он хотел на вишневое дерево, если птицы расклюют его любимую клетчатую кепку. Что ж, ответила ему сестра Маргарета, если он разденет пугало, пусть садится на дерево сам, еду ему будут приносить дети.

— Какое хорошее лето! — восторженно прокричало еще одно разбуженное дитя в пижаме. — Сначала помирают все тети, папу посылают в нокаут, дядя отбрасывает коньки, а папа с мамой ругаются…

Я чувствовал, что еще слишком слаб, и у меня нет сил выслушивать семейную склоку, пусть даже и на самом высоком государственном уровне, и попросил проводить меня в мою комнату, где сразу принял снотворное и несколько укрепляющих желудок таблеток. Раздеваясь, я мысленно прошелся по событиям каждого из проведенных мной на Линдо дней и так разволновался, что пришлось выпить еще по одной пилюле того и другого лекарства.

Заснул я не сразу, и прежде чем попасть в объятия спасительного Морфея, немного поразмышлял о характере хозяина дачи — моего зятя. Наверное, человек, обладающий состоянием в сотни миллионов крон и не желающий обеспечить своей семье и гостям никакого иного элементарного удобства, кроме сырой, дырявой, построенной еще во времена его детства хибары, вполне заслуживает, чтобы его называли сентиментальным шутом, если не сказать хуже. Осознание истины, как и всегда, явилось позже, когда в спальню сквозь шторы стал просачиваться свет зари. Как-то неожиданно с пугающей ясностью я вдруг понял, что мой зять — сумасшедший. Абсолютно ущербный и неизлечимый сумасшедший тип.

В пятницу, когда разыгрался последний акт этой драмы, я спал долго и вышел только к обеду.

К Министру было не подступиться, он огрызался на все вопросы, а после обеда заперся в библиотеке и долго разговаривал по телефону. Потом он отправился на пепелище осматривать место, где стояла уборная министра юстиции, правда, не раньше, чем получил соответствующее разрешение от полиции. Все неучитываемые передвижения за пределами собственных участков были отныне запрещены. Дело зашло далеко, бесцеремонный убийца посадил под замок всех. И мы сидели изолированные от мира на своих дачах под защитой, или, вернее, под наблюдением, едва ли не самого большого скопления полиции в одном месте за всю историю нашей страны.

Дождь наконец пошел, он моросил за окном серой и унылой пеленой. Министр отправился в свою экспедицию один. О том, чтобы сопровождать его, не могло быть и речи. Вместо этого я удобно расположился в библиотеке, собираясь спокойно скоротать время в обществе «Древних народов Вавилона», которыми последнее время непростительно пренебрегал.