Мертвецы выходят на берег. Министр и смерть. Паршивая овца

Поэтому фру Идберг и профессор должны умереть.

18

Результатом нашего разговора явилось то, что примерно через полчаса в атмосфере подползавшего к концу длинного летнего дня я шел по дорожке, ведущей от Тайной тропы к дому и парку профессора Хаммарстрема. Министр решил проверить обоснованность своей теории. Себе он, несмотря на протесты с моей стороны, выбрал Еву Идберг.

У ворот на дачу слонялся одетый в штатское охранник. Но моя репутация в полицейской штаб-квартире стояла, по-видимому, так высоко, что он только махнул рукой и беспрепятственно меня пропустил. Действительно, ружья при мне явно не было, а убийство холодным оружием с моим возрастом и немощью не вязалось. За оградой в саду я обнаружил еще одного господина в штатском, но и он уделил мне самое поверхностное внимание. Только теперь я понял, каким превосходным убийцей мог бы стать.

Дверь дачи со стороны моря была закрыта, но не заперта. Я уже собирался постучать, как вдруг услышал голоса и понял, что профессор не один. Я опустил руку и тут же услышал крик. Казалось, профессор зовет на помощь. Я открыл дверь и вступил в прихожую. В этот момент заговорил другой голос — тихий, нервный, жалобный. Я не различал слов, но узнал бы этот голос среди тысяч других. Они разговаривали в гостиной, меня отделяла от них только дверь. Описывая круг за кругом, Кристер Хаммарстрем размеренно и тяжело вышагивал по комнате. Действительно ли Ева Идберг упрекала его в чем-то или меня обманывала ее обычная интонация? Я шагнул поближе к двери. Но тут голос Евы пропал, его заглушил дикий, необузданный крик профессора.

— Нет! Я же сказал тебе, нет! Об этом не может идти речи! Я ничего не хочу слышать! Ни слова больше! Поняла?

Снова послышался голос Евы — монотонный, жалующийся, рыдающий, как мелкий унылый дождь. Но звучал он недолго. Шаги прекратились. Обычно густой и низкий, голос сорвался на отчаянный гневный фальцет:

— Молчи! Молчи, я говорю! Ты слышала, я ничего не видел! Я ничего не видел! Там, там... был, наверное, сам дьявол!

Послышался стук ударившегося в стенку предмета.

Должно быть, он изо всех сил швырнул в нее чем-то убийственно тяжелым, но не попал. Я услышал испуганный женский крик, стук сандалий по полу, звук открывшейся, а потом захлопнувшейся двери.

Ева Идберг поспешно покинула дом с черного хода.

Кристер Хаммарстрем все еще оставался за дверью. Он больше не ходил по комнате, но я все равно слышал его. Он плакал, и между всхлипами я слышал, как он повторял все одни и те же слова, которые произносил теперь почти как заклинание:

— Я ничего не видел, ничего не видел! Разве непонятно, что я ничего не видел…

Медленно попятившись, я вышел из прихожей наружу.

— Она бежала как угорелая! И полетела к морю, как бабочка, за которой гонятся с сачком. Юханссон — тот парень, что приставлен ее охранять, — бежал за ней, как на стометровке, пока она не сиганула в лодку и не уплыла от него. Жалко, я бы нашел о чем с ней потолковать. В эдаком-то костюмчике!

Страж калитки улыбался мне всем своим широким, обгорелым на солнце лицом.

Я молча прошел мимо. Теперь я знал все. Всего несколько минут назад Кристер Хаммарстрем еще не знал и не понимал, что видел тем вечером в доме у старой Беаты. И всеми силами души противился Еве, рассказавшей ему, что это значило. Он даже готов был прибегнуть к насилию! Теперь он рыдал у себя в гостиной. От страха, тоски, злости?

Что за ужасную, страшную тайну поведала ему Ева Идберг?

19

Вечер мы провели в тревожном ожидании. Мы Сидели в библиотеке одни.

За окном сумерки размывали контуры и очертания предметов. Скоро они растворятся в плотной угольно-черной августовской ночи. Мы сидели и под шорох газет и шелест сдаваемых карт, доносившихся до нас из гостиной, вслушивались в тишину, ожидая известия, которое бы объяснило нам все.

Но чего мы ждали? Телефонного звонка или устного донесения полицейского? Известия о том, что наш хороший знакомый или, может быть, даже уважаемый нами человек схвачен с оружием в руках и его попытка доиграть свою отчаянную роль до конца потерпела крах?

Или немыслимого, невозможного — что мы сами услышим слабые отдаленные звуки выстрелов и крики? Или шаги оттуда, из темноты, несущие с собой весть, что убийца, прокравшись через все препятствия и заслоны, настиг-таки свою жертву?

Часы пробили половину одиннадцатого. Прошло еще две минуты. Министр встал и вымученно-непринужденным тоном спросил, сколько времени.

— Думаю, не выйти ли погулять? Ты не пойдешь со мной?

Весь вечер я ожидал этого. И держал ответ наготове. Престарелый адъюнкт с пошаливающим сердцем, но пока еще удовлетворительно работающей головой на вопрос, не хочется ли ему погулять по лесу, в котором полиция разыскивает в темноте вооруженного убийцу, может ответить только решительным «нет» или же, если он найдет в себе силы для вежливого ответа: «Спасибо, благодарю вас, нет!»

Но я ответил:

— Да, прогуляться было бы неплохо. Я буду лучше спать ночью.

Вечерняя духота отнюдь не улучшала работу моего сердца, и я, должно быть, потерял рассудок. Рассудок покинул меня — его заменило необъяснимое, непреодолимое, ущербное желание принять участие в действии, которому, как я знал, суждено было стать развязкой драмы, наблюдаемой мной не один день. Я слышал все ее диалоги, изучил все характеры, но ее внутренний смысл, идея до сих пор оставались загадкой.

Наконец-то небо заволокли облака, они скрыли луну и звезды. Но по-прежнему стоял мертвый штиль, и воздух был по-средиземноморски мягкий и теплый. Я немного постоял на пороге, прислушиваясь к ночным звукам, но ничего не услышал: ни плеска набегающих волн, ни шелеста листвы. В тишине было что-то ненастоящее, что-то искусственное и пугающее. Я знал, хотя и не мог знать, я инстинктивно чувствовал близкую немоту смерти.

Мы направились к дровяному сараю и, миновав его, вышли на Тайную тропу. Тут, в лесу, темнота стала абсолютной, непроницаемой. Министр на ощупь, пользуясь палкой, пробирался вперед. Ему помогала приобретенная за долгие годы привычка. Я шел следом, держась за полы его пиджака. Ноги то и дело натыкались на сплетения корней и камни. По лицу постоянно и немилосердно хлестали плети ветвей. Один раз прямо перед нами неожиданно загоготала вспугнутая птица. Я чувствовал, что выбиваюсь из сил, и потянул к себе Министра, как обычно тянут на себя в автобусе шнур стоп-сигнала. Сердце у меня колотилось, в животе тугим узлом скрутилась желудочная боль, но разум начал-таки светлеть. Чтобы удовлетворить жажду острых ощущений, совсем незачем ломиться через темный лес. Достаточно доковылять днем с плохо уложенными в мешок пищевыми отбросами до ближайшего мусорного контейнера.

— Где мы сейчас? — задыхаясь, спросил я.

— Сейчас мы за дачей Барбру Бюлинд.

— Может… стоит вернуться?

— Вернуться сейчас? Мы уже почти у полицейского оцепления! Идти осталось недолго.

— Но… если они начнут стрелять?

— Если мы будем разговаривать, они поймут, что мы не боимся полиции. И потом, они решили подпустить его поближе, чтобы взять с поличным. Даже если мы подойдем совсем близко к дому, они все равно не будут стрелять. А если будут, то по ногам. Пошли!

Вот так успокоил! Ноги, в конце концов, — единственная здоровая часть тела, которая у меня осталась после того, как отказала голова. Министр уже свернул на тропинку, ведущую вниз к участку Стеллана Линдена, когда луч счета внезапно упал на него. Прежде чем луч фонарика переместился влево и ослепил меня, я успел заметить отделившиеся от темных стволов тени.

— Что вы здесь делаете, магистр?

Годы пропали, роли переменились, я снова был молодым гимназистом, застигнутым на месте преступления строгим директором.

— …я вышел немного погулять с Министром перед сном, — пролепетал я в ответ, тут же сообразив, что слова мои звучат примерно так, как если бы я сказал, что вышел выгуливать перед сном собаку.