Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.

«А ну расскажи, Лиза, как дело было? Ходила ты на гору к ухажеру своему?»

А та бормочет:

«Не была я на горе!»

«Как так не была, когда тебя видели».

«Не была я на горе, под горой была!»

Тут все цыгане рассмеялись и присудили: прогнать Лизу из табора вон за измену. Пусть родня ее забирает. А наутро разъехались таборы в разные стороны.

Расхохотался Пихта:

— Это ты что же, про Лешего мне, что ли, рассказываешь?

— Да нет, я просто так, о жизни…

Риста обнаружила, что уютное существование успокаивает ее, что ее не так тянет в долгие хмельные загулы, что меньше волнуют поклонники и деньги. Одно было плохо — именно в такие минуты она особенно отчетливо вспоминала табор и жизнь в нем, ту настоящую волю, о которой в городе и представления не имели.

Пихта не ограничивал ее свободы. Они жили вместе, но каждый сам по себе. Когда Риста надолго пропадала — могла, например, улететь с кем-нибудь из поклонников на юг на несколько недель, — Пихта не разыскивал ее, не бил во все колокола, не устраивал ей сцен ревности по возвращении, а воспринимал все как должное, отдавая дань ее характеру. Он всегда радовался ее приходу или приезду, встречал, как долгожданного гостя: разогревал еду, купал ее, как ребенка, в ванной, но никогда не ревновал. Их отношения складывались, как отношения отца и дочери, но, поскольку они не были связаны кровными узами, их близость была естественным продолжением тех дружеских уважительных отношений, которые установились между ними. Все предполагало эту близость, ненавязчивую и трогательную.

Пихта не пытался переделать Ристу. Он понимал — она такая, какая есть. Но подбросить ей томик стихов Верлена или Рембо, Пушкина или Есенина и наблюдать за ее реакцией, слушать ее суждения, иногда смешные, иногда очень точные, доставляло ему истинное наслаждение. Он заметил, что нравятся ей стихи наивные, те, которые можно положить на музыку.

Однажды он предложил ей подобрать на гитаре мелодии к тем стихам, которые ей нравятся. Риста промолчала, но через неделю она усадила его в кресло возле письменного стола и очень серьезно попросила послушать ее. Пихта открыл рот от удивления — Риста выбрала стихи Аполлинера «Я в Париж свое горе принес».

В напеве Ристы было столько трагичности, столько подлинного чувства, и в то же время романс был истинно цыганским, глубоким и многозвучным. Пихта понял, что Риста не просто подбирала мелодию, но глубоко проникла в смысл стихотворения и почувствовала его внутреннюю музыку. Все это очень радовало Пихту и даже восхищало. Он ведь прекрасно знал, как далек табор с его кочевым укладом от того, что он предложил Ристе: попытаться понять, что есть жизнь, пока еще не доступная для нее. Пихта записал романс на пленку и очень похвалил Ристу.

— Понимаешь, — сказал он, — твой романс очень хорош. Ты поняла, что чувствовал человек, написавший эти строки. Если ты напишешь еще несколько романсов, то, может быть, из тебя получится интересный композитор. — И Пихта доброжелательно улыбнулся.

— А если я больше ничего не напишу?

— Этот романс, который ты сделала, удивителен, — уклонился Пихта от ответа.

Ристу порадовала похвала Пихты, но работа над музыкой была конечно же не для нее. Она ничего больше не сделала, и Пихта не укорял ее — у каждого своя дорога.

Жизнь их шла, в общем, мирно и довольно размеренно. Длилось это недолго — месяца три. Потом вновь появился Леший. Он разыскал Ристу в ресторане, отозвал в сторону и процедил сквозь зубы:

— Сегодня ты пойдешь со мной!

— Леший, никак, ты с ума сошел? Когда это ты научился мне приказывать?

— Я плачу. У меня теперь денег столько, что на весь табор хватит. Хочешь, я тебе «мерседес» куплю?

— Ну, Леший, совсем спятил. Пусть меня гадже на машинах возят, а мне-то они зачем? Я все равно в табор пойду.

— Никуда ты без меня не пойдешь!

— Да ты что? Как хочу, так и живу!

— Кто тебя в табор пустит? Тебя, как и меня, выбросили оттуда. Мы должны вместе табор завоевать, купить, победить. Я тут дельце одно провернул с валютой, теперь мы на коне.

— Вот именно — на коне?! Да после твоего дельца нас баро и к опушке леса не подпустит. К той опушке, где табор стоит, не то чтобы обратно принять. Баро таких дел не любит. Опасно дразнить гусей маленькому народу — так всегда говорит баро. Нет, Леший, с тобой пропадешь. Я уж лучше сама по себе.

— Ах, сама по себе! Ну ладно.

Тут Ристу стали звать на эстраду. И она вышла злая, разгоряченная и запела:

Публика, совершенно не понимая цыганских слов, что-то почувствовала и бурно зааплодировала, столько страсти было в исполнении Ристы, столько неподдельного страдания за унижения, что она, когда сошла с эстрады, буквально валилась с ног. К ней подскочил Пихта.

— Откуда ты выкопала эту песню?

— Она даже времени рождения не имеет, — ответила Риста, — такая она старинная. Сколько себя помню, ее всегда цыганки пели и плакали.

Риста вскоре бы забыла об этом случае, если бы Леший вновь не напомнил о себе. Через неделю он пришел домой к Пихте видно, выследил ее. Вошел в дом, хмуро поздоровался с хозяином. Бросил косой взгляд на книги и недовольно сказал:

— Это все сжечь надо. Для костра только и сгодится. Больно уж вы по-городскому живете. Послушай, — сказал он Пихте, — я с тобой как цыган с цыганом поговорить хочу.

— Ну что ж, говори.

— Я о тебе многое узнал. Понимаю, что ты не признаешь наших законов и ничего со мной на ножах решать не будешь. Но еще я понимаю, что не жена тебе Риста надолго, так — побалуешь, и все. А я без нее жить уже не могу.

— Ну что ж, еж за еж, насчет того, что побалуешь, этого я не скажу. Я к ней как к родной дочери отношусь и по-своему даже люблю ее. И потом, она же во всем свободна: что хочет, то и делает. А? Риста, скажи сама: чего ты хочешь?

Риста выскочила вперед, совершенно обезумевшая от гнева.

— Этот ром не только мне судьбу искалечил! Он и жену свою до смерти довел, и Марию убил! Гони его, Пихта! Надоел он мне! Надоел! Надоел!

— Так не полагается поступать цыгану, Риста. Леший — наш гость.

Но и Лешему уже передалось настроение Ристы.

— Ах ты, тварь! — крикнул он Ристе. — Не жить тебе на земле!

И он выскочил за дверь.

С той поры Пихта стал беспокоиться за Ристу: он встречал и провожал ее, и это внимание, не свойственное для таборных цыган, очень ее растрогало. Но Лешего не было. Он исчез.