Первородный грех

Этот дом был его миром, его царством. Он говорил себе, что завоевал этот мир любовью, но испытывал к дому какое-то яростное чувство, похожее на собственнический инстинкт завоевателя. Это был его дом, и он убил бы дюжину Жераров Этьеннов, только бы его не потерять. Никто, кроме Джули, никогда не находил Сидни привлекательным, достойным любви. Невзрачный, худой, скучный и застенчивый, он понимал, что недостоин любви: годы, проведенные в детском доме, убедили его в этом. Твой отец не умер бы, твоя мать не бросила бы тебя, если бы тебя можно было любить. Воспитатели в детском доме делали все, что могли — в соответствии с принятыми тогда правилами, но воспитанников там не любили. Забота о детях, так же, как и еда, была строго нормирована. Дети прекрасно знали, что они отверженные. Он впитал в себя это знание вместе с овсяной кашей. За детским домом последовала череда домохозяек, меблированных комнатушек, снятых задешево однокомнатных квартир, вечерних занятий, экзаменов, кружек водянистого кофе, одиноких обедов в дешевых ресторанах, завтраков, приготовленных в коммунальных кухнях, одиноких развлечений, одинокого, не дающего удовлетворения, рождающего чувство вины секса.

Теперь он чувствовал себя человеком, прожившим жизнь в подземелье, почти в полной темноте; с Джули он вышел из тьмы под солнечные лучи, его глаза слепил невообразимый мир света, звуков, красок и ощущений. Он был рад, что Джули была раньше замужем, однако, когда они занимались любовью, ей удавалось дать ему понять, что это она неопытна в любви, что это она впервые испытывает наслаждение. Он говорил себе, что, возможно, так и есть на самом деле. Для него близость с Джули явилась открытием. Он никогда раньше не думал, что это одновременно и так просто, и так чудесно. Он радовался, но радость эта была смешана с чувством какого-то полувиноватого облегчения еще и от того, что первый брак Джули оказался неудачным и что Терри ее бросил. Ему не нужно было опасаться, что она станет сравнивать его со своей первой любовью, романтизированной и увековеченной смертью. Они редко говорили о прошлом. Для них обоих люди, которые населяли это прошлое, ходили в нем и разговаривали, были совсем иными. Как-то, в самом начале их совместной жизни, Джули сказала ему:

— Я часто молилась о том, чтобы мне удалось найти человека, которого я смогу полюбить, смогу сделать счастливым и который сможет сделать счастливой меня. Кого-то, кто даст мне ребенка. Я почти уже оставила надежду. И тут нашла тебя. Это кажется мне чудом, дорогой. Ответом на мои молитвы.

Ее слова привели его в восторг. Он вдруг почувствовал себя чуть ли не посланцем самого Бога. Он — человек, привыкший считать себя бессильным, был неожиданно опьянен ощущением всесилия.

В издательстве «Певерелл пресс» он был счастлив до тех самых пор, пока Жерар Этьенн не вступил в должность. Сидни знал, что его ценят как добросовестного бухгалтера. Он много работал сверхурочно, не требуя платы за лишние часы. Он делал все, что требовали от него Жан-Филипп Этьенн и Генри Певерелл, и то, что они от него требовали, было вполне в его силах. Но потом один из них ушел на пенсию, а другой умер, и молодой Жерар Этьенн уселся в кресло директора-распорядителя. За несколько лет до этого Жерар не играл в компании сколько-нибудь значительной роли, но он наблюдал, изучал, выжидал время, получал магистерскую степень по административному управлению, строил планы, в которые никак не входил пятидесятидвухлетний бухгалтер самой низкой квалификации. Жерар Этьенн, молодой, успешный, красивый, богатый, который в течение всей своей привилегированной жизни хватал что хотел, без всяких угрызений совести, собирался отобрать у него, Сидни Бартрума, все, ради чего стоило жить. Но Жерар Этьенн был мертв; он лежал в полицейском морге со змеей, засунутой ему в рот.

Сидни крепче сжал плечи жены и сказал:

— Милая, давай-ка пойдем поужинаем. Я проголодался.

32

Вход с улицы в полицейский участок Уоппинга настолько не бросается в глаза, что непосвященному очень легко пройти мимо. Со стороны Темзы, куда выходит эркер, придающий зданию какой-то домашний вид, и сам приятно непритязательный кирпичный фасад наводят на мысль о стародавнем гостеприимном городском доме, обиталище какого-нибудь купца восемнадцатого века, предпочитающего жить над собственным торговым складом. Стоя у окна приемной, Дэниел смотрел на широкую пристань, на плавучий причал с тремя отсеками, на флотилию полицейских катеров и на поставленный в укромном месте роликовый приемник-ванну из нержавеющей стали — для приема и обмывания тел утонувших и думал, что лишь очень немногие из проезжающих по реке могут усомниться в истинном назначении этого дома.

С того момента, как вместе с сержантом Роббинсом он прибыл сюда, пройдя через стоянку машин и поднявшись по железной лестнице в негромкую деловую суету участка, Дэниел все время был занят. Он устанавливал компьютеры, очищал столы для Дэлглиша, для себя и для Кейт, беседовал с помощником коронера об организации post mortem, подготавливал все для дальнейшего расследования и налаживал связь с лабораторией судебной медэкспертизы. Фотографии, сделанные на месте преступления, уже были прикреплены на доске для объявлений, их холодная бестеневая четкость, казалось, лишала снимки ужасающего содержания, превращая их в очередное упражнение в технике съемки. Дэниел успел также поговорить с лордом Стилгоу в отдельной палате Лондонской клиники. К счастью, последствия общего наркоза, нежная забота медсестер и непрекращающийся поток посетителей несколько отвлекли внимание лорда Стилгоу от убийства: он принял доклад Дэниела с удивительной невозмутимостью и вопреки ожиданиям не потребовал, чтобы Дэлглиш немедленно появился у его больничной койки. А еще Дэниел ввел в курс дела пресс-бюро столичной полиции, обрисовав картину происшедшего. Когда этот материал будет опубликован, им придется организовывать пресс-конференции и осуществлять связь с масс-медиа. Были кое-какие подробности, которые полиция не считала нужным разглашать, но странное использование змеи станет очень скоро, самое позднее — к завтрашнему утру, известно всем в Инносент-Хаусе, сразу же обойдет все лондонские издательства и в считанные часы окажется в газетах. Похоже, у пресс-бюро дел будет невпроворот.

Сзади к Дэниелу подошел Роббинс, явно приняв бездействие высшего по чину за сигнал к перерыву в работе.

— Интересно побывать здесь, верно? — сказал он. — Самый старый полицейский участок в Соединенном Королевстве.

— Если вам не терпится сообщить мне, что Речная полиция была создана в 1798 году, на тридцать один год раньше столпола, то я это знаю.

— Не знаю, видели ли вы их музей, сэр. Он устроен в плотницкой подсобке старой шлюпочной мастерской. Меня туда сводили, когда я учился на подготовительном в школе полиции. Интересные у них есть экспонаты. Ножные кандалы, например, полицейские абордажные сабли, старая полицейская форма, хирургический сундучок, старые протоколы — начала девятнадцатого века и отчеты о крушении «Принцессы Элис». Захватывающая коллекция.

— Может, именно это объясняет их не очень-то теплый прием. Может, они подозревают, что кураторы из столпола намерены прибрать к рукам эту коллекцию, или боятся, что мы стянем их бесценные экспонаты. Впрочем, мне нравятся их новые игрушки.

Внизу под ними река вдруг вспухла пенистым водоворотом. Два надувных, с жестким днищем, скоростных катера, ярко-оранжевых вперемежку с черным и серым, каждый с командой из двух человек на борту, одетых в флюоресцирующие зеленые куртки и защитные шлемы, заскользили по воде, словно опасные заводные игрушки для взрослых и, делая крутые виражи, чтобы обойти пришвартованные полицейские катера, с ревом помчались вниз по течению.

— Сидений у них нет, — проговорил Роббинс. — А эти цилиндры сзади… Ну, я бы сказал, все мышцы себе отсидишь. Как думаете, будет у нас время еще разок на музей взглянуть, сэр?

— Я бы на это не очень рассчитывал.