Мегрэ сердится

У Малика, по-видимому, был тонкий слух, не менее тонкий, чем у Мегрэ. По крайней мере оба они услышали какой-то звук, но звук едва уловимый. Только вечерняя тишина позволила различить этот еле слышный шорох.

Вначале раздался какой-то скрип. Должно быть, у одного из окон второго этажа, как раз с той стороны, где лишь недавно перед обедом слышались громкие голоса. Потом какой-то приглушенный шум в парке…

Отец и сын переглянулись. Г-жа Малик даже не пошевелилась, методично продолжая подносить вилку ко рту.

Малик вскочил, бросил салфетку на стол и кинулся к двери, легко и бесшумно ступая в своих туфлях на мягкой подошве.

Дворецкий отнесся к происходившему так же спокойно, как и хозяйка дома. Но Жан Клод слегка покраснел; не зная, что сказать, он несколько раз открывал рот и наконец произнес с такой же улыбкой, как у Эрнеста Малика:

— Не правда ли, отец для своего возраста еще очень подвижен?

Другими словами:

«В доме, конечно, что-то происходит, но вас это не касается. Продолжайте есть, а до остального вам нет дела».

— Он регулярно обыгрывает меня в теннис, а я ведь считаюсь неплохим игроком. Это удивительный человек!

И Мегрэ, глядя в тарелку, повторил за ним:

— Удивительный…

Кого-то там, наверху, заперли в комнате. Это было ясно. Как видно, узнику надоело сидеть взаперти, и перед обедом Малик вынужден был подняться наверх, чтобы приструнить его.

Воспользовавшись тем, что вся семья собралась в столовой, этот кто-то решил сбежать. Он выпрыгнул из окна прямо на клумбу с гортензиями.

Именно шум от падения и услышали одновременно и Малик, и комиссар.

Малик выскочил за дверь. Видимо, дело было серьезное, настолько серьезное, что хозяин дома не посчитался с тем, что поведение его может показаться странным.

— Ваш брат тоже играет в теннис? — спросил Мегрэ, подняв голову и глядя в упор на молодого человека.

— Почему вы это спрашиваете? Нет, мой брат не занимается спортом.

— Сколько ему лет?

— Шестнадцать. Недавно он провалился на выпускном экзамене, не сдал на бакалавра. Отец пришел в ярость.

— Поэтому он и запер его в комнате?

— Наверно… Жорж Анри и отец вообще не очень-то ладят.

— Зато вы с отцом, как мне кажется, очень хорошо понимаете друг друга. Не так ли?

— Довольно хорошо.

Мегрэ случайно посмотрел на руку хозяйки дома и с удивлением заметил: она так крепко стиснула нож, что у нее побелели суставы.

Они сидели все трое в ожидании, в то время как дворецкий еще раз переменил им тарелки. Стояла такая тишина, что слышен был даже легчайший трепет листвы на деревьях.

Выпрыгнув в сад, Жорж Анри пустился бежать. В каком направлении? Конечно, не в сторону Сены. Тогда бы они его увидели. За домом, в глубине парка, проходила железнодорожная линия. Направо был сад, окружавший дом Аморелей.

Отец, должно быть, бросился вслед за сыном, и Мегрэ не мог сдержать улыбки при мысли о том, как, вероятно, разъярен Малик, вынужденный вести это бесславное преследование.

Они успели съесть сыр, потом десерт. Пора было встать из-за стола и перейти в гостиную или, пока еще не стемнело, на террасу. Посмотрев на часы, комиссар заметил, что хозяин дома отсутствует уже двенадцать минут.

Однако г-жа Малик не поднималась из-за стола. Сын незаметно попытался напомнить ей о ее обязанностях, когда в соседнем холле наконец послышались шаги.

Это был Сборщик. Он, как всегда, улыбался, но улыбка у него была натянутой, к тому же от Мегрэ не ускользнуло, что он успел переодеть брюки. Эти тоже были белые шерстяные, но свежевыглаженные — видимо, только что вынутые из шкафа.

Должно быть, Малик на бегу зацепился за куст или плюхнулся в ручей.

По-видимому, ему и не пришлось бегать далеко. И все же его быстрое появление было своеобразным рекордом, потому что он даже не запыхался, его стального цвета волосы были тщательно приглажены, и ничто в его облике не выдавало ни малейшего смятения.

— Этот шалопай…

Сын был вполне достоин отца, потому что прервал его совсем непринужденно:

— Пари держу, что Жорж Анри снова… Я как раз рассказывал комиссару, что он срезался на экзамене и ты запер его в комнате, чтобы заставить заниматься.

Малик и глазом не моргнул, не выразил ни малейшего восхищения этой мгновенно протянутой ему рукой помощи. И все-таки их игра была превосходной. Они перебрасывались словами, точно теннисисты мячом.

— Спасибо, Жан! — сказал Малик дворецкому, который хотел положить ему что-то на тарелку. — Если госпожа Малик ничего не имеет против, мы можем перейти Не террасу.

Потом обратился к жене:

— А ты не устала? Если тебе хочется отдохнуть, мой друг Мегрэ не обидится на тебя. Не так ли, Жюль? На нее очень подействовала гибель племянницы. Она так любила Мониту…

Что здесь происходило? Слова были обычные, интонации банальные. И все же у Мегрэ складывалось впечатление, что за каждой фразой он обнаруживает, скорее, даже угадывает тревожный или угрожающий смысл.

Держась очень прямо, вся в белом, г-жа Малик смотрела на них, и Мегрэ, сам не зная почему, не удивился бы, если бы она рухнула сейчас на черно-белые мраморные плиты пола.

— Если позволите… — пробормотала она и снова протянула Мегрэ руку, которой комиссар слегка коснулся, почувствовав, как она холодна.

Трое мужчин прошли через застекленную дверь и очутились на террасе.

— Сигары и коньяк, Жан! — распорядился хозяин дома. И неожиданно спросил Мегрэ:

— Ты женат?

— Да.

— Дети есть?

— Не имею счастья.

Губы Мегрэ слегка дрогнули, и это не ускользнуло от Жан Клода, однако нисколько его не тронуло.

— Садись. Бери сигару.

Слуга принес поднос с бутылками разной величины и несколько коробок сигар — гаванских и манильских.

— Видишь ли, мой младший сын очень похож на бабушку. В нем нет ничего от Маликов…

Мегрэ с трудом поддерживал разговор. Ему неловко было еще оттого, что он никак не мог заставить себя обращаться к своему бывшему соученику на «ты».

— Вы его поймали? — нерешительно спросил он. А Малик совсем не так воспринял его замешательство. Иначе и быть не могло. Его глаза удовлетворенно блеснули. Он, по-видимому, решил, что бывший комиссар, потрясенный окружающей роскошью, не осмеливается говорить с хозяином дома более фамильярным тоном.

— Можешь говорить мне «ты», — снисходительно уронил он, длинными, холеными пальцами надламывая сигару. — Если уж мы вместе просиживали штаны за партами в лицее… Нет, я его не поймал и не собирался ловить.

Он говорил не правду. Достаточно было видеть, как он выскочил из столовой.

— Я только хотел знать, куда он побежал… Он очень нервный, впечатлительный, как девчонка. Давеча, когда я на минуту выходил, я поднялся наверх, чтобы отругать его. Я был с ним довольно суров и боюсь…

Прочел ли он во взгляде Мегрэ, что тот по аналогии подумал об утонувшей Моните, тоже очень нервной? Конечно да, потому что он тут же добавил:

— О, это совсем не то, что ты думаешь. Для этого он слишком любит себя! Но ему уже не раз случалось сбегать. Однажды он пропадал целую неделю, и мы неожиданно нашли его на судоверфи, куда он уже нанялся на работу.

Старший слушал совершенно равнодушно. Ясно, что он на стороне отца и глубоко презирает брата, так похожего на бабушку.

— Я не знал, что в кармане у него ни гроша, проследил за ним и успокоился. Он просто-напросто отправился к старой Бернадетте и сейчас, должно быть, жалуется ей.

Тени стали сгущаться, и Мегрэ показалось, что его собеседник теперь меньше думает о выражении своего лица. Черты его стали жестче, взгляд острее, ирония, несколько смягчавшая жестокость глаз, исчезла.

— Ты обязательно хочешь заночевать в гостинице? А то я мог бы послать за твоими вещами кого-нибудь из слуг.

Эта настойчивость не понравилась бывшему комиссару. Он увидел в ней нечто вроде угрозы. Быть может, он ошибался? Или поддался плохому настроению?

— Я буду ночевать в гостинице «Ангел», — ответил Мегрэ.