Nevermore

— Как она выглядела? — дрожащим от возбуждения голосом поспешно переспросил я. — Могли вы беспрепятственно разглядеть ее анфас?

— Разглядеть ее как? — удивился мальчишка.

— Ты видел ее лицо?

— Нет, сэр, — ответил мальчик. — Я видел ее только со спины. Она вроде среднего роста, мяса на костях маловато, и вся в черном. И волосы черные. Очень черные. Черные как… — И тут молодой человек торжественно поднял правую руку и, указуя коротким пальцем в мою сторону, завершил: — Как ваши, мистер!

При этом поразительном заявлении мое сердце учащенно забилось. Наконец-то появилось убедительное свидетельство или даже неопровержимое доказательство того, что зловещая женская фигура, трижды встреченная мной, была чем-то большим, нежели фантазмом.

Задумчиво поглаживая чисто выбритый подбородок, Крокетт с минуту поразмыслил над этими словами, а потом сказал:

— Что ж, парни, вы нам здорово помогли. А теперь проваливайте отсюда, чтоб мы с напарником спокойно занялись своим дело.

— Ох-х! — вздохнул юный Джесс. — А нельзя нам остаться и еще чем-нибудь помочь, Дэви?

— Знаете что, — сменил подход Крокетт и, приблизившись к окну, сунул руку в карман серых в полоску брюк, извлек монету и вручил ее косоглазому. — Дэви умеет ценить друзей и всегда благодарен за помощь. Вот вам блестящий новенький никель, и пусть меня затопчет стадо бешеных сороконожек, если этого не хватит, чтобы накупить вдоволь мятных лепешек для всей вашей компании. А теперь марш в ближайшую кондитерскую, а если вы нам с По понадобитесь, мы крикнем!

Косоглазый мальчишка с ликующим криком выхватил пятицентовую монету из рук пограничного жителя, развернулся на каблуках и скрылся из виду. Товарищи следовали за ним по пятам.

— По, — торжественно обратился ко мне Крокетт, вернувшись на свое место за столом. — Выходит, я ошибался. Похоже, ваша таинственная женщина существует не только у вас в воображении.

Так устроена природа человека, что из всех эмоций едва ли не приятнейшим, едва ли не сладостнейшим является чувство собственной правоты. Однако в данном случае торжество мое омрачалось, если не полностью уничтожалось, тягостным предчувствием и даже чудовищной уверенностью в том, что если затеянное нами с полковником предприятие не удастся, еще одна невинная жертва падет вскоре от рук этой адской черноволосой женщины, реальное существование которой только что подтвердил этот упитанный юнец по имени Томми. Потому я ответил полковнику сдержанно:

— Да, похоже на то. И если мы не установим личность таинственной губительницы и ее мотивы, можно не сомневаться в том, что вскоре воспоследует очередная трагедия.

— Так за дело! — воскликнул Крокетт.

И мы немедля вернулись к своей работе. С час или даже больше (я совершенно утратил ощущение времени) мы с полковником в полной тишине пролистывали газету за газетой.

Глаза, все более утомлявшиеся по мере того, как день продвигался к вечеру, с трудом разбирали бесчисленные театральные рецензии, среди которых был и отчет о легендарном представлении «Ричарда III» с Бутом-старшим [64] в главой роли, которое произвело сенсацию в театре на Холидей-стрит вечером 2 ноября 1821 года, и сообщение о потрясающем портрете обреченного протагониста «Макбета», созданного Эдмундом Кином. [65] Однако большая часть эссе Монтагю касалась совершенно (и заслуженно) безвестных актеров и пьес: мистер Джордж Бонифейс в роли капитана Бленхайма в «Неограненном алмазе»; мисс Эффи Джермон в роли Сэлли Скрэггс в «Индийских набросках»; мистер Чарльз Мэтьюс-старший в роли Боба Тайка в «Поездке в Париж» и прочая малозначительная халтура.

Но ни в одной статье я не находил ни малейшего намека, который позволил бы нам разгадать страшную тайну рокового слова «NEVERMORE» или пролить свет на личность призрачной женщины-убийцы.

Постепенно процесс чтения сделался чрезвычайно изнурительным, как из-за всевозрастающего напряжения органов зрения, утомленных этой работой, так и из-за неумолимого убывания дневного света, уже едва просачивавшегося в окно. Отложив газету, я прикрыл разболевшиеся глаза и бережно помассировал их кончиками пальцев. Крокетт, разделяя испытываемый мною дискомфорт, попытался зажечь стоявшую на столе лампу, но поскольку ее масляный резервуар оказался пуст, полковник задул спичку и объявил:

— Полагаю, пора ставить точку, старина. Свет тут ни к черту ни годится.

— В самом деле, быстро угасающий дневной свет не дает адекватной нашим потребностям иллюминации, — признал я. — Сверх того, хотя плотная ткань носового платка уберегла меня от множества респираторных раздражителей, коими насыщен здесь воздух, она в то же время сделала крайне затруднительным сам акт дыхания… В то же время, — после краткой паузы добавил я, — не хотелось бы прекратить нашу работу, когда еще так много остается несделанным.

— Как же быть?

Я с минуту поразмыслил над этим вопросом, а затем предложил:

— Мы могли бы отнести непрочитанные газеты на Эмити-стрит, чтобы я продолжил изучать их в более удобной обстановке своего кабинета.

С некоторым сомнение поглядывая себе под ноги, Крокетт заметил:

— Их тут страсть как много, этих газет, По. Дотащить их до коляски — и то не простое дело.

— Конечно, это будет нелегко, — согласился я, но тут мне в голову пришла новая идея. — Но ведь юный Джесс и его друзья рвались помочь нам, — напомнил я полковнику. — Самое время призвать их на помощь.

— Неплохая мысль, — одобрил Крокетт. — Посмотрим, удастся ли пригнать их сюда.

Он поднялся с места и поспешно вышел. Я воспользовался передышкой для того, чтобы развязать узел и снять с лица платок, испустив при этом протяжный вздох облегчения.

Минут через десять или пятнадцать полковник вернулся со всей юной четверкой в поводу. Молодые люди охотно взялись помочь нам и поволокли газеты в коляску под затянутое и абсолютно неправдоподобное повествование Крокетта о его явно вымышленном столкновении с огромных размеров представителем вида Amiurus lacustris, которого он на своем грубом провинциальном диалекте именовал «огромищной каракатицей».

Наконец, дело было сделано, и, распрощавшись с юным Джессом и его товарищами, мы отправились на Эмити-стрит и спустя примерно двадцать минут прибыли к моему скромному обиталищу. Выйдя из коляски, я прихватил стопку газет и понес ее на крыльцо. Поскольку обе руки у меня были заняты, я вынужден был возвестить о своем приходе, чуть отведя назад правую ногу и один раз, но достаточно внятно ударив ботинком в дверь. Секундой спустя дверь распахнулась, и на пороге предстала Матушка с выражением столь явственного смятения на лице, что мысли мои немедленно обратились к болезни Виргинии и сердце пронзил страх.

— Что случилось, дражайшая Матушка?! — воскликнул я. — Неужели с Виргинией беда?

— Ох, Эдди, как хорошо, что ты нашелся! Нет, нет — с Виргинией все в порядке. Но ко мне только что заходил молодой офицер полиции по имени Карлтон — он искал тебя и полковника Крокетта.

— Да в чем же дело? — настаивал я. В этот момент рядом со мной появился Крокетт, также нагруженный охапками газет Монтагю.

— Произошло что-то ужасное, — простонала Матушка. — Вы оба идите скорее на Калверт-стрит.

— На Калверт-стрит? — переспросил я.

— Да, — повторила Матушка. — В Музей Балтимора.

ГЛАВА 27

Музей Балтимора и Галерея Изящных Искусств была детищем достопочтенного Чарльза Уилсона Пила, человека неиссякаемой энергии и поразительно разнообразных талантов. Ювелир и солдат, часовщик, столяр, пианист, изобретатель и художник — создатель первого эмалированного зубного протеза в Америке, — этот изумительно протеический гений (сослуживший помимо прочего достойную службу стране в Революционной войне) замыслил создать общественное учреждение с целью прививать эстетический вкус и распространять научные знания. Его мечта осуществилась в 1786 году с открытием первого музея мистера Пила в Филадельфии — «элегантного заведения», как он характеризовал его, «для умственного услаждения Естественной Историей и на досуге созерцанием Искусства». В 1801 году, когда в округе Ориндж, штат Нью-Йорк, были обнаружены скелеты двух мастодонтов, мистер Пил организовал, преимущественно на собственные средства и с помощью сыновей, Рафаэля, Рембрандта, Тициана и Рубенса, тщательные раскопки этих замечательных образчиков, один из которых сделался украшением его растущей коллекции. Вторая из этих великолепных окаменелостей перешла во владение его сына Рембрандта, который в 1813 году переселился в Балтимор. В августе следующего года, подстегиваемый тем же благородным честолюбием, каким вдохновлялся его отец, младший Пил открыл собственный филиал музея — трехэтажное здание на запад ной стороне Холлидей-стрит, к северу от Лексингтон. За умеренную плату (двадцать пять центов леди и джентльмены, с детей половина) публика получила доступ в просторные и хорошо освещенные галереи, где выставлялось обширное — чтобы не сказать чрезвычайно эклектичное — собрание артефактов.