Кот со многими хвостами

Эллери, пересекший океан и половину Европы, чтобы поговорить совсем о другом, был вынужден описывать послевоенный Манхэттен. Пока он рассказывал, его ощущение времени, замороженное гиперборейским [142] полетом, начало оттаивать, и он ощутил внезапный шок, как будто нечто забытое стало требовать к себе внимания. Завтра начинается суд над Казалисом, а он на другом континенте сплетничает со стариком о посторонних вещах! Пульс протестующе заколотился, и Эллери замолчал до тех пор, покуда автомобиль не остановился на какой-то широкой улице, название которой он не удосужился прочесть.

Фрау Бауэр, экономка профессора Зелигмана, встретила своего престарелого хозяина аспирином, грелкой и упреками, а Эллери — холодным безразличием, но профессор отодвинул ее в сторону с добродушным «Ruhe!» [143] и повел Эллери за руку, словно ребенка, в страну уюта и тепла.

Здесь, в кабинете Зелигмана, было сосредоточено все очарование старой Вены. Обстановка поражала своим изяществом. В комнате не было места ни прусской аккуратности, ни агрессивному модернизму — все отличалось безупречным вкусом, и сверкало радостным блеском, и сияло как огонь, который также присутствовал. Сидя в кресле у камина, Эллери чувствовал, как к нему возвращается жизнь. Когда фрау Бауэр подала голодающему завтрак — чудесный Kaffee-kuchen [144] и кофейник с ароматным кофе, он решил, что это ему снится.

— Лучший кофе в мире, — заявил Эллери хозяину дома, принимаясь за вторую чашку. — Один из немногих случаев, когда качество местного продукта соответствует его рекламе.

— Кофе, как и все остальное, что подала вам Эльза, прислан мне друзьями из Соединенных Штатов. — Эллери покраснел, а Зелигман усмехнулся. — Извините, герр Квин. Я старый Schuft — по-вашему негодяй. Вы пересекли океан не ради снисхождения к моим дурным манерам. — И он спокойно добавил: — Так что же случилось с Эдуардом Казалисом?

Итак, время пришло.

Эллери поднялся с удобного кресла и встал у камина, готовый к бою.

— Вы видели Казалиса в Цюрихе в июне, профессор Зелигман, — начал он. — С тех пор вы слышали о нем?

— Нет.

— Значит, вы не знаете, что происходило в Нью-Йорке этим летом и осенью?

— Жизнь. И смерть.

— Прошу прощения?

Старик улыбнулся:

— Разве не это происходит постоянно, мистер Квин? Я не читал газет с начала войны. Это занятие людей, которым нравится страдать, а я подчинился неизбежному. Сегодня я в этой комнате, а завтра в крематории, если только власти не захотят сделать из меня чучело и поместить на башне ратуши под часами, чтобы я напоминал им о времени. Так почему вы меня об этом спросили?

— Герр профессор, я только что сделал открытие.

— А именно?

Эллери рассмеялся:

— Вам ведь все известно, не так ли?

Старик молча покачал головой.

«Он ничего не знал, когда я звонил ему из Нью-Йорка, — подумал Эллери, — но с тех пор каким-то образом обо всем проведал».

— Я прав, верно?

— Я навел кое-какие справки. Неужели это настолько очевидно? Садитесь, мистер Квин, мы ведь с вами не враги. Ваш город терроризировал убийца-параноик, задушивший девять человек, и теперь Эдуард Казалис арестован за эти преступления.

— Но подробностей вы не знаете?

— Нет.

Эллери сел и рассказал обо всем, начиная с убийства Арчибалда Дадли Абернети и кончая задержанием Казалиса возле Первой авеню. Затем он кратко описал поведение заключенного.

— Завтра, профессор Зелигман, в Нью-Йорке начинается суд над Казалисом, и я приехал в Вену...

— С какой целью? — Старик разглядывал Эллери сквозь дым своей трубки. — Казалис был моим пациентом, когда впервые прибыл в Вену с женой восемнадцать лет назад, впоследствии он учился у меня, вернулся в Америку, по-моему, в 1935 году, и с тех пор я видел его только один раз — прошлым летом. Что же вы от меня хотите, герр Квин?

— Помощи.

— Моей помощи? Но ведь дело раскрыто. Что еще может понадобиться? Не понимаю. И каким образом я могу оказаться полезен?

Эллери взял свою чашку.

— Это и впрямь выглядит непонятно, тем более что улики против Казалиса абсолютно неопровержимы. Он был пойман в момент попытки десятого убийства. Он сообщил полиции, что запас шелковых шнуров для удушения хранится в запертом стальном шкафу его кабинета, где их и обнаружили. И он признался в предыдущих девяти убийствах, описав их подробности. — Эллери осторожно поставил чашку. — Профессор Зелигман, я ничего не знаю о вашей науке, за исключением любительского понимания разницы между нервозным поведением, неврозом и психозом. Но, несмотря на мое невежество, — а может быть, благодаря ему — я ощущал тревогу из-за одного факта.

— Какого?

— Казалис так и не объяснил свой мотив. Если он безумен, его мотив проистекает из ложного понимания реальности и может представлять только клинический интерес. Но если нет... Герр профессор, для полного удовлетворения я должен знать, что побуждало Казалиса к этим убийствам.

— И вы думаете, что я могу вам это сообщить, герр Квин?

— Да.

— Каким образом? — спросил старик, попыхивая трубкой.

— Вы лечили его. Более того, он учился у вас. Чтобы стать психиатром, Казалис сам должен был подвергнуться психоанализу. Это обязательная процедура...

Но Зелигман покачал головой:

— В случае с человеком возраста Казалиса, — когда он начал учиться у меня, мистер Квин, анализ не является обязательной процедурой. Казалису в 1931 году было сорок девять лет — в таком возрасте психоанализ крайне редко дает успешные результаты. Весь проект с его учебой выглядел сомнительным из-за возраста. Я предпринял эту попытку только потому, что Казалис с его медицинским прошлым интересовал меня, и мне захотелось провести эксперимент. Простите, что прервал вас...

— Но вы все-таки анализировали его?

— Да, анализировал.

Эллери склонился вперед.

— И что с ним было не так?

— А что не так с любым из нас? — отозвался Зелигман.

— Это не ответ.

— Это и есть ответ, мистер Квин. Мы все демонстрируем невротическое поведение.

— Вы злоупотребляете вашим Schufterei [145], если я правильно употребляю это слово.

Старик довольно рассмеялся.

— Я снова спрашиваю вас, герр профессор: какова была скрытая причина нервного расстройства Казалиса?

Зелигман молча попыхивал трубкой.

— Этот вопрос и привел меня сюда, потому что мне известны лишь поверхностные факты. Казалис рос в бедной семье. Он был одним из четырнадцати детей. Он отказался от своих родителей, братьев и сестер, когда богатый человек помог ему получить образование, а потом отказался и от своего благодетеля. Мне кажется, все в его карьере указывает на патологическое честолюбие, постоянное стремление к успеху — включая брак. Хотя Казалис всегда оставался верным профессиональной этике, его человеческая биография свидетельствует о расчетливости в сочетании с неутомимой энергией. А затем, на вершине карьеры, — внезапный срыв. Это наводит на размышления.

Старик ничего не сказал.

— После Первой мировой войны Казалис лечился якобы по поводу контузии. Была тут какая-нибудь связь, герр профессор?

Но Зелигман продолжал молчать.

— А что последовало за этим срывом? Казалис отказался от практики — одной из самых прибыльных в Нью-Йорке, — позволил жене повезти его в кругосветное путешествие, очевидно, начал поправляться, но в Вене, столице психоанализа, произошел новый срыв. Первый приписали переутомлению? А чему приписать второй, случившийся после увеселительного круиза? Это снова наводит на размышление! Вы лечили Казалиса, профессор Зелигман. Что было причиной его нервных расстройств?

Старик вынул трубку изо рта.

— Вы просите меня, мистер Квин, сообщить информацию, полученную мною в результате профессиональной деятельности.