Только мертвые молчат

Его сигарета вспыхивала в темноте, подобно фонарю гнома. Вроде бы опыта ему не занимать, а тут прохлопал ушами и вовремя не заметил опасности. А она показала свои рожки еще в ту ночь, в мотеле под Сливеном, когда сквозь сон он услышал ее намек насчет беременности, так и оставшийся в области предположений, но все-таки, все-таки… К вечеру они отправились на прогулку в поле, она собирала цветы и плела венок, а потом возложила его ему на голову и затихла, словно кошка, но он ощущал ту трепетную тревогу, которая сгущалась в преддверье важного решения Анетта приехала в Сливен, побывав сперва в отчем доме, рассказывала ему о семейных делах, обронила что-то насчет обеспокоенности родителей ее затянувшимся девичеством, была игрива более обычного, а ночью, как раз когда он было задремал, она исподволь подкинула мысль о беременности. Он помнил, как моментально очнулся от сна, – что же это было, попытка захомутать его или небрежность медички?.. Рождение ребенка – это обоюдное решение, моя милая, сказал он, это не шутки… Она же вздрогнула, как ошпаренная, и глаза ее засветились в темноте: ага, испугался товарищ Арнаудов!.. От этого «товарищ Арнаудов» у него засосало под ложечкой, от этого обращения несло дикими желаниями, злобой и жаждой мести – самой жестокой и коварной мести, женской… Я был для тебя товарищем Арнаудовым, спокойно промолвил он, хотя внутри него и клокотала бессильная ярость, и могу снова стать таковым, если ты настаиваешь… Знаю, с виртуозной беззаботностью парировала она, я про тебя все знаю. Но я от тебя ничего не требую, я могу родить, не спрашиваясь тебя и не тревожа – где, что, когда – не имеет значения, достаточно мне самой решиться. Ведь решать-то мне, не так ли?..

Он был застигнут врасплох. Анетта была способна на такое, но вот смогла бы ли она довести дело до конца или просто выпендривалась? Ерунда, им же не по восемнадцать, не по двадцать, чтобы испытывать свои характеры за счет слабого, несчастного существа, способного угробить их жизнь… Я не понимаю твоих зловещих шуточек, сказал он, чем же я заслужил такое?.. Каждый заслужил хотя бы одну зловещую шутку в свой адрес, равно как и великодушное прощение, где-то я об этом читала. А ты испугался… герой, здорово перетрухал!.. И она набросилась на него, как тигрица…

Почти месяц они не виделись и не созванивались. Издерганный от неведения, он ожидал, что она первая нарушит молчание, но логика подсказывала другое, и он подчинился ей: позвонил Анетте и договорился о встрече… Целый час, нет – целый век они молчали, находясь в этой комнате, лежа в этой же постели. Затем она нашарила его руку, стиснула ее с неподозреваемой силой и напрямик, без притворства заявила, что беременности нет и не будет, если только он сам того не пожелает. Она даже поклялась, так как он сперва не поверил…

Григор потушил сигарету и прилег к Анетте.

– Ани…

Она не отвечала.

– Ани…

– Что, дорогой, ты обмозговал свою защитную речь? – она не поднимала головы, и голос ее звучал, как из подземелья.

Он все обдумал в паузах между воспоминаниями.

– Выслушай меня внимательно, Ани… Не будем вдаваться в подробности, нам обоим все прекрасно известно, а это приведет только к лишней ругани.

– А чем мы до сих пор занимались?

– Пока что ругалась ты, а я молчал.

Анетта вздрогнула и поджала колени. Она напоминала маленького изящного Будду, хотя ей и недоставало еще четырех рук.

– Может, мне продолжить вместо тебя? – осторожно сказала она. – Ты не против?

Григор устало глядел на нее.

– Тогда слушай… Ты хочешь, чтобы мы сделали передышку – ведь ты это надумал? Разошлись по домам, зализали раны и трезво все прикинули – тр-резво! Ах, как я ненавижу это словцо, а сама произношу его… Так вот, мы залижем раны, успокоимся, тр-резво покумекаем, и что тогда? Очень просто – мы поймем, что пришел конец, путь пройден, шлагбаум опустился. Едет поезд, два поезда, экспресс и пассажирский, движутся в противоположных направлениях, на различной скорости, в одном – все спальные вагоны международного класса, в другом – зачуханный второй класс, ведь третьего, кажется, уже нет… И каждый из нас едет в своем поезде, семафоры дают зеленый, локомотивы свистят – прощай, любовь, прощай, мираж, прощай… Так ведь, Гриша, пардон, товарищ Арнаудов?

Григор слушал в оцепенении: Анетта безошибочно выворачивала его душу наизнанку, и делала это без страха, без иллюзий, употребляя изящный слог, просто зависть брала. В ее состоянии это было не просто самообладание, а хладнокровие и ясновидение, которое никогда не было доступно ему самому. Сейчас все зависело от одного-единственного его слова. Он напрягся, словно готовился к безумному прыжку, и почувствовал какую-то резкую боль в паху – он не предполагал, что в эти минуты его взорванная страсть разлеталась на кровоточащие кусочки, которые годами будут давать о себе знать, перемещаясь по его телу, все пережитое с Анеттой завертелось в вихре, который подхватил их уютный дом, Роси и Тину, выразительный аккорд на пианино…

– Это так, Ани… – собрав все силы, произнес он. Он ожидал бурной сцены, был готов приняться ее успокаивать, даже овладеть ею на прощанье, как ему уже приходилось однажды, но Анетта взяла себя в руки, сделала беззвучный вдох, глубокий вдох, и так же бесшумно выдохнула.

– Что ж, Григор, благодарю тебя за откровенность. Было бы подло, если бы ты предпочел растянуть агонию, замять ответ этой ночью. Этой ночью… – повторила она больше для себя самой. – А сейчас я попрошу тебя одеться и оставить меня одну.

Анетта не изменила свою странную позу.

Не пошевелился и Григор. Он почувствовал, как с его плеч, с шеи, с темени медленно сваливался груз, о котором он и не подозревал и который тяготил его столько времени. Подобное ощущение он испытывал после сауны, когда выходил на свежий холодный воздух. Однако неожиданное желание Анетты остаться одной вселяло в него тревогу. Что она задумала, какую-нибудь женскую глупость? И куда ему податься посреди ночи?

– Я не могу оставить тебя одну. Могу просто перебраться в гостиную.

– Тогда уйду я, – отрезала Анетта.

Неужели мы до этого докатились? – спросил он себя.

– Не надо крайностей. Спокойной ночи.

Когда он выходил, в комнате стояло гробовое молчание.

Станчев провалялся около трех недель, подкошенный гриппом. Он не мог похвастаться крепким здоровьем, однако болел редко, особенно в летний период. Но в воскресенье проливной дождь и мокрая одежда сделали свое дело. Поднялась высокая температура, начал бить озноб, пища вызывала отвращение, и он быстро терял силы. За ним неотлучно ухаживала Петранка. Вызывала врача, бегала по аптекам, меняла постельное белье, кормила его, как младенца. Тронутый ее заботой, Станчев в очередной раз – а это бывало особенно болезненно после смерти жены – убедился, что к кровной привязанности к нему у его дочери прибавился какой-то атавистический, суеверный страх потерять и отца. Надо быть осторожнее, корил он себя, она же еще совсем не устроена в жизни… И добросовестно выполнял все просьбы и приказы Петранки.

По вечерам, выключив телевизор, она присаживалась к нему на кровать и заводила разговор о том, о сем, рассказывала о своих мучениях по поводу дипломной работы. Станчев был не очень-то осведомлен в последних проблемах на хозяйственном фронте, однако слушал со вниманием, даже пытался рассуждать на эту тему.

– Папка, я в полном мраке, – говорила Петранка, делясь впечатлениями об увиденном на местной текстильной фабрике. – Что касается владельца и хозяина, это толково, но вот тезис о государстве-владельце довольно спорный…

– Что значит – спорный?

– Очень просто: не государство, а общество – главный владелец. Государство – лишь аппарат общества, а не само общество.

– Оно его представляет, моя девочка.

– Пусть представляет, но не может его подменять. Например, что такое государственная собственность в текстильной промышленности? Это значит, что ею распоряжается министерство, разное начальство.