Мертвецы выходят на берег. Министр и смерть. Паршивая овца

Работая ресницами со скоростью крыльев жаворонка, она улыбалась мне томной улыбкой. И на миг я испугался — не пришло ли ей в голову, что как родственник Министра я могу быть каким-то образом причастен к его несметным богатствам? И уж не видит ли она во мне престарелого богатого холостяка, которого можно бы отлично использовать в качестве удобного порта заправки перед новыми увлекательными плаваниями в более экзотические гавани? Правда, я тут же вспомнил, что иначе она себя с мужчинами не ведет, что это входило в ее обычный рутинный метод обработки мужского окружения.

Сигне ловко дирижировала нашим обществом, привычно жестикулируя своей пухлой рукой.

— Вы, дорогой адъюнкт, сядете слева от меня в тень от зонтика! А вы, все остальные, рассаживайтесь, где кому понравится.

Я опустился на отведенный мне стул и окинул взглядом собравшееся общество. Уже сама возможность обозревать его с такого почетного места значила для меня немало! Я ведь сидел в кругу людей, считавших звание адъюнкта не более весомым, чем тополиный пух.

На краю, слева от меня, обильно потел на солнцепеке министр юстиции. Одежда на нем, как и всегда, была в сильном беспорядке. Голова, однако, сохраняла свое обычное благообразие. Особую привлекательность придавали ей тонко подстриженные усики и густая серебристая шевелюра. Маттсон сиял от удовольствия. Он пил черный кофе, и я спросил себя, может, и в самом деле есть доля истины в том, что Маттсон обычно отказывается от сливок только для того, чтобы лишний раз взглянуть на свое зеркальное отражение на донышке чашки? Рядом с ним на складном стуле с прямой спинкой расположилась моя сестра-министерша, увлеченно и с большим знанием дела обсуждавшая приготовленный хозяйкой торт.

Напротив меня сидел Магнус и, следуя командам Сигне, послушно передавал тарелки в указываемых ей направлениях. Вид у него при этом был несколько рассеянный, чтобы не сказать растерянный, и шафрановые булочки, направляемые влево, зачастую неожиданно оказывались направо, из-за чего весь распределительный механизм безнадежно расстраивался.

От сидевших рядом с ним дам — фрёкен Бюлинд и фру Идберг — помощи ему не было никакой. Барбру Бюлинд сидела как-то странно сгорбившись. Скорее всего, она пыталась скрыть от взглядов гостей свою грудь с пришитой на ней фатальной пуговицей. Вид ее источал одно лишь постное уныние, а участие в общем разговоре ограничивалось выдавливаемой время от времени нервной улыбкой. Ева Идберг также думала только о своем: как бы лучше всего распорядиться всеми своими телесными и интеллектуальными ресурсами в разговоре с Министром, который, судя по всему, отдавал должное ее усилиям.

На другом конце стола напротив них в одиноком и мрачном величии восседал профессор Кристер Хаммарстрем. Не склонный к болтливости вообще, этим вечером он превзошел самого себя. Мысли его витали, по-видимому, очень далеко. Он обнаруживал свое присутствие за столом только нервной работой пальцев, перерабатывавших торт и булочки в птичий корм. Больше всех за столом говорила сама хозяйка. Она делилась с нами местными сплетнями и, казалось, совсем не замечала, что по крайней мере трое из ее гостей озабочены чем-то совсем иным…

Большой кусок торта с кремом заставил ее на минуту замолчать, и министр юстиции Маттсон зычным голосом затрубил:

— А как поживает наша бедная старенькая Беата?

Все взглянули на фрекен Бюлинд. Та вздрогнула и очаровательно порозовела. Розовое очень идет к серому.

— Спасибо… Она поживает… хорошо.

Барбру Бюлинд была племянницей Беаты. И это, строго говоря, являлось единственным ярким фактом ее биографии. Назвав Беату «бедной и старенькой», министр юстиции, конечно, шутил. Он отнюдь не имел в виду выжившую из ума и никому не нужную старушенцию. Конечно, Беате было далеко за восемьдесят. Но ее ни в коем случае нельзя было назвать ни бедной, ни ничтожной. Здесь, на острове, при всей жестокой в этом отношении конкуренции Беата Юлленстедт носила самое громкое имя. Она была вдовой всемирно известного шведского драматурга, лауреата Нобелевской премии Арвида Юлленстедта, чьи произведения и теперь, через двадцать лет после его кончины, ставились на главных сценах всего мира даже чаще, чем при его жизни. Знаменитый в свое время, ныне он считался равным Стриндбергу или даже превосходящим его своим талантом. Беата Юлленстедт жила по другую сторону шоссе в своем красном домике среди яблонь и кустов смородины уже более пятидесяти лет. Как я понимал, она считалась чем-то вроде национально-исторического памятника, который все почитают, но редко кто посещает.

Покончив наконец с куском торта, Сигне энергично и властно вмешалась:

— Дорогая Барбру, как ты можешь так говорить? Я была у нее только вчера, и вид у нее был ужасный. Она так похудела! Платье на ней висит, как на вешалке! Она сказала, что на этот раз не придет. Это впервые-то за многие годы!

По-видимому собравшись с духом, Барбру Бюлинд возразила:

— Я не видела ее с начала недели, но в последний раз она показалась мне очень активной. И она сама говорила мне, что чувствует себя хорошо. Хотя она все время сидела. А худой она была всегда.

Сигне испытующе, пристально взглянула на нее.

— Ты сказала: с начала недели? Тебе следовало бы посещать свою тетю почаще, Барбру! — Голос Сигне звучал внешне благодушно, но слова говорили сами за себя.

Наступившее молчание нарушил министр юстиции, спросивший у хозяина, что мешает ему отремонтировать дачу?

— Краска отслаивается, и я заметил на крыше по крайней мере пять разбитых черепиц. Ты знаешь, сырость проникает в фундамент очень быстро. И быстро распространяется по нему, — с удовольствием продолжал он. — Через несколько лет ты будешь жить как в погребе.

— Вы не представляете, чего стоит содержать этот дом! — вздохнула Сигне. — То крыша течет, то нужно менять водосточные трубы, а потом снова протекает крыша. Мы пытались делать только самый необходимый ремонт, но и с этим, как говорит Магнус, ничего не получается. У нас просто нет средств! А переезжать отсюда не хочется… Здесь все равно жить дешевле, чем в городской резиденции. Я говорю, губернатор в наше время обязательно должен быть богачом! — Сигне резко помешала ложечкой я чашке, в голосе ее зазвучали по-настоящему горькие нотки. — И еще все эти обеды, все эти приемы! Я уж не говорю об ужасных налогах!

Она покраснела и поспешно взглянула на Министра, словно сказала что-то бестактное.

Я собирался взять еще сухарик, но, услышав о денежных затруднениях семьи, воздержался, и взгляд мой, оторвавшись от хлебницы, скользнул на сидевшего напротив Магнуса. Он внимательно прислушивался к тому, что говорит жена. Неожиданно я вдруг осознал, что всего лишь несколько раз в своей жизни видел на лице человека такую боль. Подобную гримасу я наблюдал только у попавших в отчаянное, безвыходное положение людей.

Заметив, что я наблюдаю за ним, губернатор скорбно улыбнулся и принужденно-шутливым тоном сказал:

— Мне, наверное, нужно брать пример с одного моего коллеги. Многие годы он покорно разбазаривал свое состояние на представительские цели, но под конец ему это надоело, и он стал абсолютным трезвенником. С тех пор по причинам исключительно высоконравственным в его доме стали подавать только безалкогольные напитки. Когда и это его финансам не помогло уже объятой страхом губернии было объявлено, что губернатор уверовал в учение Верланда и что отныне под крышей его дома будет приниматься только растительная пища. «Ты не представляешь, сколько фруктовой воды и моркови можно накупить всего на гривенник!» — восторженно говорил он мне. Когда, в конце концов, правительственная комиссия по сокращению штатов объявила, что его должность упраздняется, народ добровольно, по собственной инициативе, собрался на площади перед его резиденцией. Люди зажгли факелы и стали жарить свинину на импровизированных кострах! Народ веселился, пил пиво и танцевал всю ночь до утра.

— Застрахуй все и сожги! — пробормотал министр юстиции и сделал жест рукой, который при расширительном толковании можно было отнести и к дому, и к саду. — Продать не удастся. Вряд ли найдется дурак, кто это купит. Возмутительно! — вдруг неожиданно громко, покраснев, сказал он. — Эти негодяи пощадили такую развалюху и сожгли мой туалет! Хотя напрасно они старались! Он опять стоит, как новенький!