Французский детектив

— И вам захотелось заняться этим нападением поближе. И организовать при покойничке нечто вроде ловушки, ведь так?

— Ну, старик, это все рутина. Хотите верьте, хотите нет, я здесь случайно. И даже рад нашей встрече. Так редко удается посмеяться.

— Есть еще кое-что посмешнее, — сказал я. — Не знаю я этого Авеля Бенуа.

— Тогда почему вы им заинтересовались?

— Потому что он мне написал, чтобы я его повидал. Но я его не знаю.

— Он-то вас знал!

— Возможно.

— Точно. Если бы не так, он бы вам не написал. Кстати, он внимательно следил за вашей профессиональной деятельностью.

— Вот как?

— Да. Мы нашли у него пачку вырезок из газет, где речь идет о вас, и старые газетные отчеты о ваших расследованиях.

— Даже так?

— Да.

— Но это ведь ни о чем не говорит. У меня, например, богатейшая документация касательно Мэрилин Монро. Во всех ракурсах. Ну и что?..

— Но он же вам написал, — оборвал он меня.

— А откуда вы знаете, что я не писал Мэрилин? Ну ладно. Допустим, мы с ним были знакомы. Не буду спорить с покойником. Но когда и где? Вот разве что… Знаю! Он ведь анархист? Человек, с которым я мог встречаться в анархистской среде в пору моей безумной молодости, как сказал Вийон.

— Вот-вот. Когда вы хотите, вы все схватываете на лету. Письмо при вас?

— Оставил в конторе, — солгал я.

— А что в нем было?

— Да пустяки, — солгал я снова. — В общем, называя меня дорогим товарищем, он выражал желание повидаться со мной, хотя я и сыщик, и сообщал мне свои здешние координаты. Я имею в виду в больнице, а не в морге.

— Понятно. Должно быть, от возраста и ран он стал слегка заговариваться.

— А он был стар?

— Молодым человеком его не назовешь: шестьдесят один. В этом возрасте силы уже не те. Нападение, жертвой которого он стал, вынудило его поступиться принципами. Он хотел отомстить нападавшим, которых, должно быть, знал, но вместо того, чтобы обратиться в полицию, он рассчитывал попросить об этом вас. Таким мне представляется это дело. А вам?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Я ведь не в курсе.

— Ладно. Все еще хотите посмотреть на него?

— Пожалуй, раз уж я здесь. Возможно, особого смысла в этом нет, но все же… Терпеть не могу имена, за которыми нет лиц. Удостоверюсь для очистки совести и для того, чтобы доставить вам удовольствие, — иначе зачем я сюда притащился? Авель Бенуа… — Я поморщился и покачал головой. — Это имя не говорит мне ровным счетом ничего.

— По документам он не Авель Бенуа.

Эта поправка не была для меня неожиданной: я давно подозревал, что дело обстоит именно так. Мы вошли в здание анатомического театра. Это мрачное учреждение было в ведении парня в сером халате, который курил, нарушая правила, но так ловко спрятал при виде нас окурок и изобразил такую отрешенность от мирских дел, что было ясно: подобный фокус он проделывал частенько.

— Посетитель к номеру восемнадцатому! — протрубил игривый инспектор.

Бедняга Бенуа менял номера чаще, чем рубашки. Ну, скоро его оставят в покое, если только не вздумают пронумеровать его органы после вскрытия, а такая возможность не исключалась.

Сторож знаком пригласил нас в небольшое помещение внизу, в котором лампы свисали с потолка на никелированных трубках. Затем не торопясь открыл морозильную камеру и выкатил из нее катафалк, на котором покоилось накрытое простыней застывшее тело. Одно из колесиков катафалка царапало по цементному полу. Мне почему-то пришло в голову, что раньше я слышал такой же звук, когда катили детскую коляску. Вот так: на одном конце коляска, на другом — катафалк. И все кончено. Молчаливый сторож, которому не было дела до моих глубоких философских обобщений, между тем подкатил катафалк под одну из ламп, зажег свет, посмотрел на нас — готовы ли мы глядеть его обычное кино — и точным профессиональным жестом-приглашением к танцу смерти откинул край простыни с лица покойника. Чтобы он не показал мне больше, чем надо, инспектор схватил его за руку.

— Мсье, я знаю свое дело, — запротестовал тот.

— А я свое, — возразил Фабр.

Ну а я, смею сказать, кое-что смыслил в своем. И сразу же понял, что полицейский вовсе не заботился о моих чувствах, а просто не хотел, чтобы сторож открыл мне больше, чем требовалось. Ясно, на груди покойного было что-то такое, чего он не хотел мне показывать. По-видимому, татуировка, которая быстро навела бы меня на след. До чего же полицейские любят все усложнять!

Умерший выглядел лет на шестьдесят — это совпадало с тем, что сказал инспектор. Он был лыс, с седыми усами на манер маршала Петэна и с малость кривоватым носом. Лицо пожелтело, казалось суровым и строгим, но черты его, несмотря на досадный изъян носа, были довольно правильными. Он вполне сносно выглядел лет двадцать — тридцать назад.

— Ну как, Нестор Бюрма? — спросил инспектор.

Я с сомнением покачал головой.

— Да что тут скажешь… Когда мы с ним познакомились — если допустить, что мы были знакомы, — у него наверняка было меньше волос под носом и больше на голове. Знаете, как анархисты обожали роскошные гривы! Пожалуй, не был он и таким строгим, случалось же ему посмеяться.

— Да уж, как всякому другому. Но сейчас-то он, кажется, очень зол.

— Наверно, не любит холода.

Мы помолчали. Потом я сказал:

— Пора вернуть его на место. Никогда я этого типа не видел. Вот только…

— Что только?

— Да не знаю… Кажется, нос…

Да, нос не давал мне покоя.

— Этот нос… — в задумчивости повторил я, ожидая, что инспектор не упустит случая сострить по поводу носа Клеопатры, но тот смолчал. Видно, не так уж он и начитан. Я наклонился к самому лицу и попытался хорошенько рассмотреть профиль покойного. Потом обошел катафалк и проделал то же самое с другой стороны. После чего, нахмурившись, снова встал рядом с Фабром, который спросил:

— Вы его напугать хотите?

— Да, но не получается… Вы заметили? У старика два разных профиля.

Тот взорвался:

— Вот так открытие! Вы что, смеетесь надо мной, Нестор Бюрма? Конечно, у него два разных профиля: левый и правый, как у всех.

— Нет, не как у всех, и именно из-за кривого носа. Его лицо выглядит по-разному в зависимости от того, с какой стороны на него смотрят. Это помогает, когда скрываешься от полиции.

— Пусть так. Но довольно шутить. Вы знали кого-нибудь с такой особой приметой?

— Кажется, да, но никак не припомню. Во всяком случае, имя Авель Бенуа мне так ничего и не говорит. Вы дали понять, что у него были и другие имена? По одному для каждого профиля, может быть? Сказали бы, это навело бы меня на мысль.

— Ленанте, — сказал полицейский.

— Ле Нанте в два слова, то есть нантец? Этот тип родом из Нанта?

— Он действительно родился в Нанте, но, против ожидания, Ленанте — не прозвище. Это его настоящая фамилия. Ленанте в одно слово. Альбер Ленанте. Смешно, но это так и есть.

Я прямо вскинулся:

— Боже мой! Ленанте! Альбер Ленанте! Да как же мне его не знать!

— Глядя на вас, этого не скажешь.

— Не поймешь, чего вы хотите, инспектор. Когда я говорил, что не знаю его, вы утверждали обратное, а теперь, когда я признал в нем старого знакомого…

К черту все! Чего ради спорить? Никакого желания спорить у меня не было. Теперь мертвец, лежавший передо мной, утратил свое инкогнито. Я с трудом справлялся с охватившим меня волнением.

— Старый знакомый. Очень старый, — сказал я глухо самому себе. — Вот уже лет двадцать пять — тридцать, как я потерял его из виду. Неудивительно поэтому, что узнал не сразу. Он ведь изменился с тех пор. Нет волос, зато есть густые седые усы…

— Только нос остался таким же кривым, как был, — сказал инспектор. — Должно быть, это его устраивало. Несложная хирургическая операция поправила бы дело в два счета.

— Он ведь не считал себя Мартиной Кароль или Жюльеттой Греко. Оригинал, одним словом.

— Да. А ну-ка, расскажите мне, что он из себя представлял, что это был за человек. Теперь ведь все равно — он умер, и ваша откровенность ему не может повредить.