Последняя женщина в его жизни

— Сомневаюсь, что мы его найдем, — пробормотал инспектор. — Наверняка он давно от него избавился.

— Не думаю, — возразил Эллери. — Есть солидный шанс, что он этого не сделал. Может быть, проверим?

В такой час авиарейсов не было, а Эллери не мог ждать.

— Возьмите мою машину, — мрачно предложил Ньюби. — Жаль, что не могу поехать с вами.

Квины ехали всю ночь, сменяя друг друга за рулем. Они позавтракали в ночном кафетерии на Первой авеню и оказались у двери двойной квартиры Марша в самом начале девятого.

— Мистер Марш еще спать, мистер Квин, — сказал слуга, моргая в освещенном вестибюле. — Не могу его будить…

— Миссис Марш с ним?

— Она еще не въехать сюда.

— Тогда занимайтесь своими делами, Эстебан, — сказал Эллери. — Я возьму на себя смелость разбудить мистера Марша.

Они вошли в спальню Марша, не постучав. Обширное, сугубо мужское помещение, отделанное деревянными панелями, украшала мраморная копия «Давида» Микеланджело.

Адвокат внезапно повернулся в кровати и открыл глаза.

— Спокойно, Марш, — предупредил инспектор Квин.

Марш застыл в неудобной позе, полусогнувшись. Выглядел он весьма внушительно. Его обнаженный мускулистый торс был абсолютно безволосым, как будто он пользовался депилятором.

— Что вам нужно?

Марш сел, но не пытался подняться с кровати. Он поджал ноги под красным шелковым одеялом и оперся на них локтями, словно пытаясь не дать им двигаться.

— Что вам нужно? — повторил он.

— Костюм Джонни, — мягко произнес Эллери. — Ты знаешь, Эл. Коричневый костюм, который был на нем в ночь убийства.

— Ты, должно быть, спятил.

— Я или ты, Эл?

Марш на мгновение закрыл глаза, и в выражении его лица проскользнуло что-то детское. Когда он открыл их, они казались стариковскими, ввалившимися и полными горечи.

— Не знаю, о чем вы говорите. Здесь нет никаких вещей Джонни. Можете посмотреть сами.

Его стенной шкаф с одеждой был таким же просторным, как гардероб Бенедикта в Райтсвилле. Среди множества костюмов на вешалках они нашли два, которые, по воспоминаниям Эллери, были приблизительно того же оттенка коричневого цвета, что и пропавший костюм Бенедикта.

— Какой размер вы носите, Марш? — спросил инспектор Квин. — Впрочем, это не важно. Согласно ярлыкам, эти костюмы сорок четвертого размера, Эллери. Бенедикт мог носить максимум тридцать восьмой, если не тридцать шестой. Значит, они принадлежат Маршу. — Больше подходящих по цвету костюмов в шкафу не было. — Есть в квартире еще какие-нибудь костюмы, Марш?

— Смотрите сами. — Голос Марша звучал хрипло. Он облизнул губы. — Едва ли я должен напоминать вам, инспектор, что не видел никаких признаков ордера на обыск.

— Он уже в пути, — сказал инспектор. — Простите, что мы немного его опередили, Марш. Предпочитаете, чтобы мы подождали прибытия ордера?

Адвокат пожал массивными плечами:

— Не стану делать из этого проблему. Мне нечего скрывать.

Инспектор посмотрел на Эллери с легким беспокойством. Но если Эллери и испытывал опасения, то не выдавал их. Он открывал чемоданы, сложенные стопкой в углу стенного шкафа, но они были пустыми.

Внезапно Эллери выпрямился, отошел от шкафа и отвел отца в сторону, чтобы их не слышал Марш.

— Конечно, костюм не может висеть открытым для всеобщего обозрения, — сказал он. — Марш спрятал его в своем тайнике для одежды.

— В каком еще тайнике?

— Марш ведет тайную жизнь, не так ли? Это следует из того, что мы знаем о нем. Днем он играет роль нормального мужчины. Но по некоторым ночам и уик-эндам он живет другой жизнью. Значит, у него должен быть тайник для одежды, которую он носит в такие часы.

Инспектор шагнул к стенному шкафу и менее чем за три минуты нашел едва ощутимую кнопку в панели и скрытую пружину. Половина задней стенки шкафа скользнула в сторону.

Марш поднялся с кровати и присоединился к ним. На нем были пижамные брюки шокирующе розового цвета. Глаза его дико вращались.

— Не делайте этого, — взмолился он. — Пожалуйста, не входите туда!

— Сожалею, Эл.

В тайнике была всевозможная женская одежда — модные костюмы, платья для улицы, для коктейлей, вечерние платья, туфли на высоком каблуке, нейлоновые чулки, колготки, шелковые панталоны, бюстгальтеры, комбинации. И не меньше дюжины париков различного фасона и цвета. На туалетном столике лежали полный ассортимент косметики и стопка глянцевых журналов с молодыми и мускулистыми обнаженными мужчинами на обложках.

Среди платьев находился одинокий чужеродный элемент — коричневый мужской костюм, который Джон Леверинг Бенедикт Третий носил в последнюю ночь своей жизни.

— В соответствии с законом должен предупредить вас… — начал инспектор Квин.

— Это не важно. Я знаю свои права, но хочу объяснить… — отозвался Марш.

Побуждаемый какой-то загадочной эмоцией, Эллери бросил ему халат из стенного шкафа, и теперь он расхаживал в нем по комнате, еще сильнее походя на «ковбоя Мальборо», что только усиливало печаль Эллери.

— Мой отец погиб в авиакатастрофе, когда я был совсем маленьким, — говорил Марш, — а мать, которая больше никогда не выходила замуж, стала моим злым гением. Я был ее единственным ребенком, но она всегда мечтала о дочери. Поэтому мать отвергала мой пол — разумеется, подсознательно; ведь она была пережитком Викторианской эпохи. Верите или нет, но из-за нее я вплоть до школьного возраста носил платья, длинные волосы и играл в куклы. К тому же мать назвала меня Обри. Я ненавидел это имя — можете себе представить, как над ним издевались мальчишки. В школе я избивал каждого, кто надо мной смеялся, — сил мне хватало, — пока ребята не стали называть меня Эл. С тех пор меня все так называют.

В отсутствие мужского влияния, уравновешивающего материнское, — в доме вся прислуга была женская… короче говоря, каковы бы ни были причины, вред уже был причинен. Я узнал правду о себе на первом курсе Гарварда. Меня давно удивляло в себе отсутствие интереса к девушкам, который был свойственен моим друзьям, и который мне приходилось изображать, но вскоре я осознал, что мое чувство к Джонни не является обычной мужской дружбой. Конечно, я скрывал это от Джонни. Необходимость притворяться и постоянно следить за собой стоили мне дорого. Мои ощущения должны были хоть как-то реализоваться. Наконец произошел эпизод в баре, далеко от университета, потом второй и третий… Я превратился в своего рода наркомана. Стыд и вина, которую я чувствовал потом, побуждали меня активно заниматься спортом, особенно борьбой. Но, осознав, почему меня увлекает спорт, предполагающий телесный контакт с другими мужчинами, я забросил его.

Марш подошел к стене у кровати и нажал невидимую кнопку. Секция стены отодвинулась, демонстрируя бар с богатым ассортиментом. Марш взял бутылку бурбона, наполнил стакан и залпом выпил половину.

— Ни Джонни, ни другие ничего не подозревали, в том числе и ты, Эллери. Я был очень осторожен и никогда не вступал в связь ни с кем, кто был как-то связан с университетом, — даже с теми, кто были доступными. Все мои знакомства подобного рода, как и первое, происходили вдали от студенческого городка — в основном в южных районах Бостона. Я панически боялся, что меня разоблачат. Мои страдания были неописуемы — постоянное нервное напряжение, усилия скрывать подлинные желания, особенно чувство одиночества, когда мне приходилось притворяться. Я стал много пить — просто чудо, что я не превратился в алкоголика, но полагаю, страх выдать себя действовал как тормоз… Мне никогда и в голову не приходило обратиться к психиатру. Я знал, что должен приспособиться, как приспосабливались многие другие, принимая себя таким, какой я есть. Но мне это не удавалось. За каждый час мира — хотя к чему называть это миром, когда это всего лишь перемирие? — я вел битву, которой не было видно конца.

Когда моя мать умерла и я унаследовал семейное состояние, стало еще хуже. Теперь я обладал независимостью и средствами для расширения сферы моей тайной жизни, но вместе с этим умножились опасности разоблачения, а значит, страхи, стыд и чувство вины. К тому же меня угнетали унизительные поиски партнеров, сделки с мужчинами-проститутками, околачивание возле общественных уборных в отелях, на вокзалах, в аэропортах, предложение денег солдатам и пьяным матросам за час в дешевой гостинице, но самое главное — страх, что за этими занятиями в гей-баре, на пляже или в парке меня застукает кто-то из знакомых, а хуже всего — знающий меня в лицо репортер, и распространит новость повсюду… Знаете, какова первая заповедь в жизни гея? «О тебе не должны знать». Я мог бы вынести все, кроме огласки… Я сказал, что репортер был бы хуже всего, но это не так. Хуже всего был бы детектив из отдела нравов, притворяющийся потенциальным партнером…