Смерть пэра

— Чарли, это от них обоих. Как мило, что они его склеили…

— Ты про браслет, мамуля? — спросил Генри.

— Да нет же, про их семейный союз! Чарли, мне кажется, что Вайолет вовсе и не собирается с ним разводиться.

— Имоджин, у них еще родятся шесть мерзких сыновей, — сказал лорд Чарльз, — и у меня никогда-никогда не будет денег. Ну как она может терпеть Габриэля! Конечно же, она абсолютно сумасшедшая.

— Как я понимаю, Габриэль было запер ее в прошлом году в какой-то частный санаторий для умалишенных, но, как можно заметить, она снова на воле.

— Габриэль — это наш дядя, — с улыбкой объяснил Генри Роберте. — Он мерзкий тип.

— Не думаю, что он так уж плох, — пробормотала леди Чарльз, примеряя браслет.

— Мамуля, он просто отпад, — заявила Фрида, а близнецы с дивана застонали в унисон.

— Отпа-ад, — протянули они, а Калин еще добавил: — Распоследний, отвратительнейший, вшивый, паршивый, и гад к тому ж!

— Мордоворот на ширину ворот, — сказала Фрида.

— Мамуль, — спросила Плюшка, сидевшая под роялем вместе с Майком, — кто вшивый? Это вы про дядю Габриэля?

— Мы так понарошку говорим, солнышко, — объяснила леди Чарльз, разворачивая очередной сверток. — О-о-о, Чарли! Посмотри, что прислала тетя Кит. Разумеется, она сама это связала. Что же это может быть?

— Милейшая тетя Кит! — с улыбкой произнес Генри. И в сторону, Роберте: — Она носит высокие ботинки на кнопках и разговаривает исключительно шепотом.

— Это мамина троюродная кузина и папулина тетка. Мамуля и папуля в каком-то чокнутом родстве, — сообщила Фрида.

— Должно быть, этим многое объясняется, — выразительно добавил Генри, пристально глядя на Фриду.

— Как-то раз, — фыркнул Колин, — тетушку Кит случайно заперли в вокзальной уборной и она просидела там целых шестнадцать часов, потому что никто, разумеется, не слышал ее шепота: «Будьте так добры, выпустите меня, пожалуйста, будьте любезны!»

— И разумеется, она слишком хорошо воспитана, чтобы закричать или там заколотить каблуком в дверь, — прибавил Стивен.

Плюшка звонко рассмеялась, а Майк, не имея понятия о причине веселья, все равно разразился чудесным младенческим хохотом — просто за компанию.

— Это шляпа, — предположила леди Чарльз и водрузила это на голову.

— Это грелка на чайник, — возразила Фрида. — Как вульгарно со стороны тети Кит.

Вошла Нянюшка. Она была классическим воплощением всех нянь: важная, категоричная, верная, нелогичная, назойливая и восхитительная. Она остановилась в самых дверях и произнесла:

— Добрый вечер, миледи. Патриция, Майкл, вам пора.

— Ой, ну, Нянюшка, — запищали Плюшка и Майк. — Еще не пора, не пора! Ну, Ня-я-янюшка!

— Посмотри, Нянюшка, — сказала леди Чарльз, — что прислала мне леди Катерин. Это шляпа.

— Это футляр для грелки, миледи, — изрекла Нянюшка. — Патриция и Майкл, скажите «спокойной ночи» и пойдемте.

Этот ее приезд был первым из множества. Роберта провела в «Медвежьем углу» зимние каникулы, а когда пришли длинные летние каникулы, она снова оказалась там. Привязанность четырнадцатилетнего подростка, единственного ребенка в семье, бывает столь же сосредоточенной, сколь и страстной. Всю жизнь Роберта возлагала всю свою любовь на единственный алтарь. В четырнадцать лет с чудовищной простотой она отдала свое сердце Миногам. Однако это была не просто подростковая влюбленность. Она так и не выросла из этого чувства. Встретившись с ними после долгой разлуки, она сумела посмотреть на них со стороны, но чувствовать себя посторонней уже не могла. Ей не нужны были никакие другие друзья. Пышность и странный для Новой Зеландии образ жизни не имели ничего общего с той притягательностью, которая заворожила Роберту. Если бы тот самый крах, о котором так часто говорили в семье Миногов, в самом деле настиг их, они принесли бы с собой свое очарование в какой-нибудь ветхий домишко в Англии или Новой Зеландии, а Роберта обожала бы их по-прежнему.

Через два года она уже очень хорошо их знала. Леди Чарльз, абсолютно безразличная к разнице в возрасте, всегда говорила с Робертой о семейных делах с полной откровенностью. Эти откровения в немалой степени льстили Роберте, но и сбивали с толку. Она в ужасе слушала рассказы о неминуемом крахе, о том, что нужно немедленно где-то достать тысячу фунтов, о том, что Миноги вот-вот опустятся на самое дно, и соглашалась, что леди Чарльз может сэкономить, прекратив подписку на «Панч» и «Тэтлер», и что все прекрасно могут обойтись за столом без салфеток. Миногам казалось, что они сделали хитроумный стратегический ход, купив вторую машину — поменьше и подешевле, — чтобы не так сильно изнашивался «роллс-ройс». В тот день, когда прибыла новая машина, все отправились на пикник в обоих автомобилях, а леди Чарльз и Роберта обменялись удовлетворенными взглядами.

— Действовать исподтишка — вот моя тактика, — заметила леди Чарльз, когда она и Роберта разговаривали у костра на пикнике. — Я постепенно отлучу Чарли от большой машины. Ты же видишь, ему уже понравилось водить этот вульгарный кошмар на колесах.

Зато, к сожалению, близнецам и Генри понравилось водить «роллс-ройс».

— Ну должны же у них быть хоть какие-то радости, — сказала леди Чарльз и отказалась от новых платьев. Она всегда с готовностью отказывала себе в чем-то, причем так радостно и легко, что только Генри и Роберта замечали, что она задумала. Дент, ее горничная, которая дружила с местным ломбардщиком, отправлялась в ближайший город в экспедицию с драгоценностями леди Чарльз. Поскольку у леди Чарльз украшений было множество, они служили прекрасным источником дохода.

— Робин, — говаривал Генри Роберте, — что стало с маминой изумрудной звездой?

Роберта страшно смущалась.

— Она ее заложила? — спрашивал Генри и добавлял: — Можешь ничего не говорить. Я так и знал.

В тот вечер Генри в течение двадцати минут был очень заботлив по отношению к матери. Он сказал отцу, что мама переутомилась, и намекнул, что к обеду ей надо бы подать шампанское. При этих словах Генри поймал взгляд Роберты и вдруг ухмыльнулся. Генри нравился Роберте больше всех остальных Миногов. У него был талант смотреть на них со стороны. Они все знали, что семья у них забавная, понимали, что они — люди странные, и даже немножко этим гордились. Но только Генри умел смотреть в будущее семьи, он один сокрушался по поводу их привычного уклада, только Генри видел бесплодность их усилий и денежных вопросах. И у него вошло в привычку исповедоваться Роберте. Он обсуждал с ней своих друзей, а время от времени — свои романы. К двадцати годам у него было три весьма неопределенных романа. Ему нравилось обсуждать с Робертой и свою семью. В тот самый день, когда разразился страшный удар, Генри и Роберта прошли сквозь кустарник, который рос на склоне горы над усадьбой, и вышли у более пологого склона Малой Серебряной горы. Настоящее название «Медвежьего угла» было «Станция Серебряная гора», [1] но лорд Чарльз в смутном ностальгическом порыве перекрестил ее в честь родового поместья Миногов в Кенте. С того места, где они лежали в теплых зарослях луговика, перед Генри и Робертой открывались сорок миль сплошных равнин. За их спинами вздымались Серебряные горы и хребет Большой Палец, а дальше — пространства за горами, уходившие своими холодными четкими линиями к западному побережью. Все лето холодный горный воздух стекал вниз, чтобы встретиться с теплым равнинным, и Роберта, вдыхая эти потоки, чувствовала себя счастливой. Это была ее земля.

— Здорово, правда? — спросила она, дергая пучок луговика.

— Очень приятно, — отозвался Генри.

— Но не так хорошо, как в Англии?

— Н-ну, Англия все-таки моя родина, — ответил Генри.

— Если бы я была в Англии, наверное, я бы чувствовала то же самое к Новой Зеландии.

— Думаю, да. Но ты хотя бы двоюродный плетень английскому забору, а мы не новозеландцы вовсе. Чужие в чужой стране и валяем преизрядного дурака. Роберта, грядет финансовый кризис.