Убийство в музее восковых фигур

Зал, куда мы вошли, был почти полностью погружен в темноту. Дверь справа была закрыта портьерами, но через них проникал тяжелый запах цветов. По коже пробежал мороз. Оказывается, детский страх смерти, когда видишь человеческое существо, неподвижно покоящееся в сверкающем гробу, преодолеть труднее, чем ужас при виде свежего трупа в луже крови. Во втором случае ты либо ужасаешься, либо жалеешь; в первом — обыденность печальной сцены как бы кричит: «Все. Возврата нет. Ты никогда больше не увидишь этого человека». Мне не пришлось раньше видеть Одетту Дюшен, но я без труда представил ее лежащей в гробу, потому что не забыл улыбку и шаловливый взгляд на фотографии. Казалось, что каждая пылинка в старинном зале была насыщена ароматом цветов, от которого першило в горле.

— Ах вот как, — произнес Бенколен тоном светской беседы, когда мы вошли в гостиную. — Я был здесь вчера, чтобы известить мадам Дюшен о… о трагедии. Кроме нее в доме был, насколько мне помнится, капитан Шомон. Кстати, он, случайно, не здесь?

— Шомон? — переспросил молодой человек. — Нет. Сейчас его нет Он нанес визит рано утром. Не желаете ли присесть?

Жалюзи в гостиной были опущены. Камин, облицованный белым мрамором, был холоден. Но в помещении чувствовался изящный вкус хозяев дома, которые, видимо, понимали толк в жизни.

Чуть поблекшие голубые стены, золоченый багет картинных рам, глубокие, уютно потертые мягкие кресла. Многие годы самые утонченные люди состязались здесь в остроумии за чашкой кофе, и даже смерть оказалась неспособной лишить очарования это место. Над камином висел большой портрет Одетты.

С него на нас смотрела, уперев подбородок в ладошки, славная девчушка лет двенадцати. Ее огромные темные глаза, задумчивое лицо, казалось, несли свет в мрачноватую комнату. До меня донесся аромат цветов. К горлу подступил комок.

Бенколен остался на ногах.

— Я пришел поговорить с мадам Дюшен, — негромко сказал он. — Как ее самочувствие?

— Как вы понимаете, она восприняла этот удар крайне тяжело, — ответил Робике, прокашливаясь. Он изо всех сил старался сохранить выдержку дипломата. — Такой ужасный удар! Вам уже известно, кто это сделал? Я знал ее всю жизнь. Сама мысль, что кто-то мог…

Он крепко прижал друг к другу кончики пальцев, пытаясь остаться хладнокровным молодым человеком, способным проследить за организацией похорон, однако его недавно приобретенная сдержанность истого британца не могла скрыть дрожи в голосе.

— Полагаю, что мсье известно, — спросил Бенколен, — есть ли кто-нибудь сейчас у мадам Дюшен?

— Только Джина Прево. Шомон позвонил Джине утром и сказал, что мадам Дюшен желает ее видеть. Но это был обман. Мадам Дюшен не высказывала подобного желания. — Его губы задрожали. — Полагаю, что сумею один справиться со всеми проблемами. Конечно, Джина способна помочь, если сумеет взять себя в руки. Сейчас же она почти в таком же состоянии, что и мадам Дюшен.

— Джина Прево? — вопросительно произнес Бенколен, словно в первый раз услышал это имя.

— О, я совсем забыл… Джина из нашей старой компании, еще до того как все разбежались. Она была одной из лучших подруг Одетты и… — Юный атташе вдруг замолчал, глаза его округлились. — Я совсем забыл: мне надо позвонить Клодин Мартель. Она, наверное, тоже хотела бы побыть здесь. Боже! Какой промах!

Поколебавшись пару секунд, Бенколен сказал:

— Насколько я понимаю, вам утром не удалось побеседовать с капитаном Шомоном. Вы не слышали…

— Слышал?.. Что? Нет, мсье. Что-то случилось?

— Да, кое-что. Не важно. Проводите-ка нас лучше к мадам Дюшен.

— Охотно. Полагаю, она сможет вас принять, — заявил молодой человек, оглядывая нас так, будто мы находились в приемной перед кабинетом посла. — Вас она выслушает, но больше никого. Сюда, пожалуйста.

Робике вывел нас обратно в зал, откуда вверх вела покрытая ковром лестница.

За окнами лестничной площадки были видны ярко-красные листья кленов. Когда мы почти поднялись на верхний этаж, Робике замер.

До нас донеслись невнятные голоса и несколько аккордов на фортепиано. Затем последовал звук, как будто чьи-то руки бессильно сползли с клавиатуры. Один из голосов звучал визгливо, на грани истерики.

— Они сошли с ума! — выпалил Робике. — Свихнулись! С появлением Джины стало только хуже. Понимаете, господа, мадам Дюшен то ходит без остановки, то истязает себя, перебирая вещи Одетты, или пытается наигрывать ее любимые мелодии. Умоляю, попытайтесь ее немного успокоить.

Когда он постучал в одну из дверей в полутемном коридоре, за ней воцарилась тишина. Потом нетвердый голос произнес:

— Войдите.

Это была девичья гостиная, три окна которой глядели сквозь желтые полуоблетевшие скелеты деревьев на унылый сад. Тусклый свет из окон придал серую безликость мебели цвета слоновой кости. Около кабинетного рояля, на вращающемся табурете, лицом к нам сидела маленькая женщина в черном. На нас смотрели сухие острые глаза, в темных волосах едва проглядывала седина; на бледном лице не было видно морщинок, за исключением двух скорбных складок в углах рта. О ее возрасте можно было догадаться по коже на шее. Взгляд острый и жесткий смягчился, когда она увидела незнакомцев.

— Поль, — тихо произнесла она, — почему же ты не сказал, что у нас гости? Пожалуйста, входите, господа.

Мадам Дюшен не извинилась, не замечая ни небрежности в прическе, ни своего старого, поношенного платья. Она была далека от реалий живого мира. Однако, найдя в себе силы, мадам поднялась с видом гостеприимной хозяйки, чтобы приветствовать нас. Между тем мое внимание было занято не ею. Рядом с мадам Дюшен замерла, подняв руку, Джина Прево. Я сразу узнал ее, хотя она оказалась более рослой, чем я представлял. Веки девушки покраснели и припухли, на лице не было и намека на косметику. Те же пухлые, что и на портрете, губы, отливающие золотом волосы, твердая линия подбородка. Но сейчас губы были полуоткрыты, верхняя — слегка вздернулась от ужаса. Джина Прево машинально откинула волосы со лба. Казалось, что она находится на грани обморока.

— Моя фамилия Бенколен, — сказал детектив, — а это мой коллега, мсье Марл. Цель моего визита — заверить вас, мадам, что мы обязательно найдем виновного.

Голос его, ровный и успокаивающий, разрядил напряженную атмосферу комнаты. Послышался слабый звук — Джина Прево сняла палец с клавиши. Она прошла к окну широким, почти мужским шагом и стала спиной к свету.

— Я слышала о вас, — кивнув, сказала мадам Дюшен. — И вы, мсье, — она повернулась ко мне, — желанный гость в этом доме. А это — мадемуазель Прево, старый друг нашей семьи. Она проводит день со мной. — Хозяйка дома продолжала: — Пожалуйста, присаживайтесь. Я буду счастлива рассказать вам все — все, что вы пожелаете узнать. Поль, тебя не затруднит включить свет?

Вдруг мадемуазель Прево воскликнула — если, конечно, можно назвать восклицанием истерический, срывающийся полушепот:

— Не надо… Умоляю. Не надо света. Я чувствую…

У нее был чуть хрипловатый голос с какими-то ласкающими, обволакивающими обертонами, которые при пении наверняка заставляли многие сердца биться сильнее. Всего секунду назад казалось, что мадам Дюшен находится гораздо ближе к нервному срыву, чем девушка. Сейчас она смотрела на юную женщину с доброй, чуть усталой улыбкой.

— Ну что ты, Джина. Конечно, света не надо.

— Пожалуйста… не смотрите на меня так!

Мадам вновь ответила ей улыбкой и пересела в кресло.

— Джина провела со мной все утро, господа. А я, старая безумная женщина… — На какое-то мгновение на ее лбу собрались морщинки, а взгляд ушел в себя. — Безумие накатывается на меня волнами, как физическая боль. Какое-то время я спокойна — и вдруг!.. Я пытаюсь сохранять благоразумие. Знаете, что меня мучит больше всего? То, что я сама виновата во всем.

Мадемуазель Прево устроилась в тени в углу дивана. Она продолжала заметно нервничать. Бенколен и я уселись на стулья, а Робике, по-прежнему прямой как палка, продолжал стоять.