Мегрэ в школе

— Вам не показалось, что он чем-то обеспокоен, расстроен?

— Нет. Я помню, что спрашивал его по арифметике и отметил, что он очень способный мальчик.

Справа от дома учителя виднелись окна вторых этажей других домов.

— Возможно, завтра я попрошу у вас разрешение понаблюдать за ними во время урока.

— С удовольствием. Кажется, мы с вами остановились в одной и той же гостинице. Здесь, в школе, мне удобнее готовиться к урокам…

Мегрэ простился с ним и направился к дому учителя. Он хотел повидать не мадам Гастен, а ее сына, Жан-Поля. Он прошел уже половину пути, но, заметив, как шевельнулась занавеска, тут же остановился. Мысль о том, что он снова очутится в маленькой душной комнате перед расстроенными лицами матери и сына, была нестерпима.

Мегрэ стало не по себе. Его одолевала непреодолимая лень от ритма деревенской жизни, от белого вина, от солнца, которое медленно спускалось за крыши.

А что, собственно, он здесь делал? Десяток раз во время следствия он чувствовал себя абсолютно беспомощным и бесполезным. Внезапно он окунулся в самую гущу жизни людей, дотоле ему неизвестных, и ему надо было разгадывать их самые сокровенные тайны. В данном случае это даже не было его обязанностью. Он приехал сюда по собственной воле, потому что какой-то учитель долго ждал его в «чистилище» сыскной полиции.

Над деревней медленно сгущались синие сумерки. Пахнуло свежим, чуть влажным воздухом. Кое-где засветились окна. Кузница Маршандона вырисовывалась в вечерней синеве красным пятном, было видно, как пляшут там языки пламени, раздутые мехами.

В лавчонке напротив, как на рекламной картинке в календаре, неподвижно сидели две женщины, и только губы их медленно шевелились. Казалось, они говорили по очереди и после каждой фразы печально опускали головы. О чем они говорили? Может, о Леони Бирар?

Возможно. А может, о завтрашних похоронах, которые должны стать незабываемым событием в истории Сент-Андре…

В заведении Луи мужчины по-прежнему играли в карты. Так они, должно быть, ежедневно проводили многие часы, обмениваясь одними и теми же фразами, время от времени протягивая руки к стаканам и потом вытирая губы.

Он собирался уже войти и усесться в свой угол в ожидании обеда, как вдруг внезапно остановившийся около него автомобиль заставил его отпрянуть в сторону.

— Я вас напугал? — окликнул его веселый голос доктора. — Вы еще не нашли виновного?

Он вышел из машины, закурил сигарету.

— Это не очень похоже на Большие бульвары [2]? — спросил он, взмахом руки обводя все вокруг: плохо освещенные витрины, кузницу, церковную паперть с полуоткрытыми дверями, откуда просачивался слабый свет. — Вы бы посмотрели на все это зимой. Ну как, привыкаете помаленьку к нашей деревенской жизни?

— Леони Бирар не всегда отдавала письма адресатам.

— Вот старая ведьма! Недаром некоторые называли ее жабой. Если бы вы только знали, как она боялась умереть!

— Она чем-нибудь болела?

— Всеми смертельными болезнями. Но не умирала.

Как Тео, который должен был бы окочуриться по крайней мере лет десять назад, а он все продолжает выпивать каждый день свои четыре литра белого вина, не считая аперитивов.

— Что вы скажете о семействе Селье?

— Они изо всех сил стараются выбиться в мелкие буржуа. Жюльен приехал сюда как воспитанник благотворительного учреждения. Ему пришлось здорово поработать, чтобы создать себе положение. У них только один сын.

— Знаю. Это умный мальчик?

— Да…

Мегрэ показалось, что в голосе доктора прозвучала некоторая сдержанность.

— Что вы хотите сказать?

— Ничего. Просто он хорошо воспитанный мальчик.

Поет в церковном хоре. Любимчик кюре.

Видимо, доктор не любил и кюре.

— Вы думаете, он солгал?

— Я этого не сказал. Но ничему не верю. Если бы вы проработали двадцать два года деревенским врачом, вы бы рассуждали, как я. Их интересуют только деньги: получить деньги, превратить их в золото, положить это золото в кубышки и закопать эти кубышки у себя в саду.

Даже когда они болеют или получают травму, то непременно хотят поживиться и на этом…

— Что-то не очень ясно.

— Существуют же страховки, вспомоществования, то есть возможность все превратить в деньги. — Он говорил почти то же самое, что и почтальон. — Это такие проходимцы! — добавил он тоном, который будто бы опровергал его слова. — Забавные, черти! Очень я их люблю!

— И даже Леони Бирар?

— О, это штучка!

— И Жермену Гастен?

— Она будет всю жизнь есть себя поедом и съедать других за свой проступок… Если завтра вы будете еще здесь, приходите ко мне завтракать. Сегодня вечером мне необходимо съездить в Ла-Рошель…

Наступила ночь. Мегрэ постоял еще немного на месте, выбил трубку о каблук, вздохнул, пошел к Луи и уселся за облюбованный им столик.

Как раз напротив сидел с картами в руках Тео, изредка бросая на него хитрые взгляды, как бы говоря: «Ну как? Не сладко? То-то. Еще несколько лет, и ты станешь таким же, как они».

Глава 6

Похороны почтальонши

Утром Мегрэ проснулся весь какой-то разбитый.

И вовсе не потому, что сегодня должны были состояться похороны старой почтальонши. В такой солнечный день смерть Леони Бирар никого не волновала, в ней не видели ничего трагичного, и поэтому жители Сент-Андре, окрестных деревень и ферм одевались на эти похороны так же весело, как на свадьбу. Уже с самого утра Луи Помель, в белой накрахмаленной рубашке и черных брюках, но без воротничка и галстука, наполнил во дворе вином изрядное количество бутылок, которые он расставлял, как в дни ярмарки, не только за стойкой, но и на столе в кухне.

Мужчины брились. Все должны были быть в черном, как, если бы вся деревня погрузилась в траур. Мегрэ вспомнил, как много лет назад его отец спросил у одной из его тетушек, зачем она купила себе еще и черное платье.

— Видишь ли, у моей кузины рак груди и через несколько месяцев или недель она умрет… А мне не хочется перекрашивать в черный цвет одно из своих платьев.

Ведь вещи так портятся от краски!

Поистине в деревнях столько родственников, которые могут умереть не сегодня завтра, что почти вся жизнь проходит в трауре.

Мегрэ тоже побрился.

Он видел, что автобус ушел утром в Ла-Рошель полупустой, хотя и была суббота. Тереза подала ему наверх чашку кофе и горячую воду. Сегодня все ему казалось трагичным, и все это, видимо, потому, что он плохо спал.

Всю ночь ему снились детские лица, он видел их крупным планом, будто в кино; они походили одновременно и на Жан-Поля, и на Марселя Селье, а на самом деле не имели ни малейшего сходства с ними.

Он безуспешно пытался вспомнить свой сон: один из мальчиков — он не знал который, потому что все время их путал, — сердился на него. Мегрэ твердил себе, что их легко различить, так как сын учителя носит очки. Но он тут же увидел Марселя Селье в очках. Заметив, что комиссар удивился, мальчик сказал: «Я надел их только для того, чтобы идти на исповедь».

Ничего трагичного не было и в том, что Гастен сидел в тюрьме: ведь лейтенант не очень-то верил в его виновность, а следователь тем более. Там ему сейчас было даже лучше, чем в деревне или у себя дома. А свидетельство одного человека, тем более свидетельство ребенка, — недостаточный повод для приговора.

Но Мегрэ казалось все это более сложным. Это случалось с ним часто. Какое бы дело он ни вел, его настроения сменялись примерно в одном и том же порядке.

Вначале видишь людей как бы с внешней стороны.

В первую очередь замечаешь их маленькие странности, и это занятно. Затем мало-помалу влезаешь в их шкуру и задаешь себе вопрос, почему они поступают так или иначе, невольно ловишь себя на том, что начинаешь думать, как они, а это уже далеко не смешно.

Лишь потом, гораздо позднее, когда узнаешь их поближе и уже ничему не будешь удивляться, можно, пожалуй, и посмеяться над ними, как доктор Брессель.