Сыщик-убийца

Абель следил за уходом Берты и доктора. Подождав еще несколько минут и слыша, что входная дверь закрылась, он приподнялся и несколько раз позвал мать.

Мадам Леруа услышала его.

— Тебе надо что-нибудь, дитя мое?

— Ничего, но я хочу поговорить с тобой.

— Поговорить со мной?

— Придвинься ко мне поближе… Еще ближе… Так как мой голос очень слаб… Мне надо поговорить с тобой без сестры…

— Не утомляй себя, мой дорогой, — возразила мадам Леруа, садясь в изголовье постели. — Ты знаешь, что доктор велит тебе молчать.

— Я должен говорить с тобой… Слушай…

Он хотел начать, но сильный приступ кашля остановил его.

— Ты видишь, — прошептала Анжела.

— Не все ли равно, к тому же все уже кончено. Дай мне руку… Наклонись ко мне поближе и гляди мне в глаза…

Мадам Леруа послушно взяла руку сына и, сильно взволнованная, поглядела на него.

— Мать, выслушай меня хорошенько… без слез… но с мужеством и покорностью судьбе.

— Я слушаю! Что ты хочешь сказать?

— Я хочу приготовить тебя к большому горю.

— Абель!… Абель!…

— Не перебивай меня. Я просил тебя быть мужественной и снова прошу об этом… прошу во имя нашего отца…

При этом слове вдова вздрогнула и выпрямилась, точно от удара.

— Говори, — сказала она твердым голосом. — Во имя мученика, который был твоим отцом, я выслушаю тебя с мужеством и покорностью судьбе.

— Благодарю, такой я хотел тебя видеть в минуту, когда чувствую, что на земле для меня все кончено. Ты обещала быть твердой, держи же свое слово! Доктор может скрывать от тебя истину… но я скажу тебе ее… Я умру… и это ты должна знать… так как мы скрываем тайну… а моя сестра, до того дня, когда будет восстановлено доброе имя отца, не должна знать, что теперешнее имя не принадлежит ей.

— Говори, — проговорила вдова, снова овладев собой.

— Когда Бог призовет меня к себе, надо будет предъявить мои бумаги… И из этих бумаг обнаружится, что Абель Монетье в действительности Абель Леруа и сын Поля Леруа, казненного двадцать лет назад… Поэтому я прошу тебя, чтобы ты сама занялась этим, чтобы Берта не знала, что на нас лежит незаслуженное пятно… На могиле моего отца вырезано одно только слово «правосудие»… пусть и на моей могиле будет только мое имя Абель… Сделаешь ли ты это?…

— Да, клянусь тебе!

— Благодарю… Теперь я могу умереть спокойно… Позорная тайна будет сохранена…

— Да, сохранена, — повторила несчастная почти твердым голосом. — И до того дня, когда честное имя твоего отца будет восстановлено, — если только этот день когда-нибудь настанет, — Берта не будет знать, что ее отец умер на эшафоте за преступление, которого не совершал.

— Да, так должно быть. Мы знаем, что отец невиновен… но суд объявил его преступником, и мы не можем найти никаких доказательств, и необходимо чудо, чтобы мы могли найти их… теперь, через двадцать лет… мы напрасно стараемся смыть кровавое пятно с памяти умершего… Я умираю, а пятно все еще остается.

Он оживился, но страшный кашель помешал ему продолжать.

— Абель! Дитя мое! Ты страшно страдаешь, — прошептала мать.

— Нет, ты видишь: приступ уже прошел… Но слушай, так как я еще не закончил. Мне много раз приходило в голову открыть Берте ужасную тайну… Я хотел заставить ее дать обещание продолжать дело… которому мы посвятили себя… Но я решил, что молодая девушка будет бессильна там, где мы ничего не смогли сделать… Поэтому Берта не должна ничего знать.

Голос Абеля стал так слаб, что мать едва слышала его.

— Перестань, — сказала она. — Умоляю тебя! Ты убиваешь себя!

Абель хотел продолжить, но силы изменили ему.

— Мама! Благослови меня!… Я умираю!… — простонал он.

Голова его тяжело упала на подушки.

— Благословляю тебя! Благословляю тебя! — закричала мать сквозь рыдания, приподнимая больного и покрывая поцелуями его лицо, покрытое холодным потом.

Умирающий, казалось, немного оживился.

— Мама!… Когда меня не будет… ты пойдешь одна на могилу отца… и отнесешь ему от меня венок… Прощай!

Мадам Леруа ломала руки.

— Нет, мой милый, не прощайся! Не оставляй меня, дорогое дитя! Если ты умрешь, умру и я! Боже! Сжалься надо мной! Оставь мне моего ребенка!

В эту минуту в комнату вошла Берта, держа в руках склянку с лекарством. Вдова вскочила.

— Скорее! — закричала она. — Скорее!

Женщины подняли голову умирающего и дали ему выпить ложку лекарства.

Он улыбнулся и закрыл глаза.

Оставим на время скорбное жилище, в котором пролилось столько слез и должно было пролиться еще так много, и возвратимся к Филь-ан-Катру и бывшему нотариусу Раулю Бриссону.

Все арестованные были отведены на полицейский пост у заставы Клиши. Затем за ними приехал экипаж, чтобы доставить их в префектуру.

Причина ареста Филь-ан-Катра ясна.

Этот ловкий мошенник, когда не представлялось особенно выгодных дел, с большим успехом занимался воровством выставленных в магазинах вещей.

За несколько дней перед этим он украл около полудюжины часов. Описание вора так подходило к Клоду Ландри по прозвищу Филь-ан-Катр, что следователь потребовал произвести обыск на квартире мошенника на улице Шарбоньер на Малой Бойне.

Часы, спрятанные в чемодане, подтвердили подозрения.

Оставалось только арестовать его.

Его привычки были известны, и потому я тот самый вечер была назначена облава в «Серебряной бочке».

В префектуре арестованных обыскали и изъяли у них деньги и вещи, найденные в карманах. После того их ввели в общую большую залу, в которой содержатся воры, убийцы, бродяги, нищие в ожидании первого допроса, после которого их или освобождают, или отправляют в места предварительного заключения.

В ту ночь в зале, в которой поместили бывшего нотариуса и Клода Ландри, было мало народу, что позволило им найти место на одной из походных постелей, стоящих по стенам.

Ландри, нахмурив брови и стиснув зубы, не говорил ни слова. Рауль Бриссон также молчал, но так как он по природе был болтун, то это молчание не нравилось ему, и через несколько минут он счел нужным прервать его.

— О чем ты думаешь? — прошептал он, толкнув локтем товарища.

— А ты? — ответил тем же тоном Ландри.

— Я обдумываю одну пословицу.

— Какую?

— Человек предполагает, а полиция располагает.

— Я не вижу смысла в пословицах, — проворчал Ландри.

— Однако это мудрость народов.

— Может быть; но в таком случае народ слишком умен для меня.

— Вместо того чтобы разбогатеть, мы сидим под замком. Это кажется мне немного странным.

— А кто виноват? Может быть, я?

— Конечно, ты. Ты непременно хотел назначить свидание в «Серебряной бочке», хотя Жан Жеди несколько раз говорил, что это место подозрительное.

— Гром и молния! — прошептал Ландри, стиснув зубы. — Не говори мне о Жане Жеди!

— Это почему?

— Потому что он Иуда, которому я разобью голову при первой встрече. Разве ты не понимаешь, что он продал нас полиции?

— Полно! Разве это нормально?

— Он опоздал на свидание…

— Нет, нет! От этого до предательства еще далеко, и я считаю его неспособным продать своих товарищей.

— Э! Дуралей! Он был способен на все, чтобы сделать дело один!

— Не может быть! Он просто пришел слишком поздно.

— Какие глупости! Разве ты не помнишь, что комиссар сказал мне: «Я ищу именно вас». Кто же, как не Жеди, мог ему сказать, что я буду в «Серебряной бочке».

— У тебя сделали обыск, нашли часы, тебя узнали — вот и все. Это кажется мне очень просто.

— Всякий может думать по-своему. Я же уверен, что Жан Жеди нарочно навел на нас, чтобы ни с кем не делиться сокровищем с улицы Берлин. Но даю тебе слово, что это не принесет ему счастья.

— Ты хочешь устроить что-нибудь против него? — с беспокойством спросил нотариус.

— Положись на меня.

— Ты хочешь на него донести?