Морские ворота

— Именно. Это семейная тайна.

— Как хотите!

Она повернулась на каблуках, как испанская танцовщица, платье на ней закружилось, приподнялось, открывая чулочную подвязку. Она направилась в спальню, но Севр окликнул ее.

— Мадам Фрек, клянусь вам, это правда… Я жду сестру… Поэтому хотел бы… То, что вы предложили, помните: я вас закрою, а потом предупрежу полицию… Да, это лучший выход. Когда она приедет, я закрою вас на ключ и уйду… И еще, если вы согласитесь не рассказывать обо всем… вы бы оказали мне большую услугу…

— Это так важно?

— Да. Никому не нужно знать, что я жду сестру. Кроме того, вы могли бы описать меня не совсем… точно; понимаете?

— В общем, вы не только держите меня заложницей в моем собственном доме, но и считаете нормальным сделать меня соучастницей в чем–то, чего я не знаю… Вы не находите, что это слишком, мсье Дюран? Она чуть повысила тон, но не казалась в самом деле рассерженной. Она лишь играла возмущение, чтоб вызвать его на откровения. Он развел руками.

— Мне очень жаль.

Она тут же передразнила его.

— Мне тоже очень жаль… — и она вошла в спальню и закрыла за собой дверь. Севр понял, что его на грани провала. Если она позвонит в полицию и скажет, что он ждал свою сестру, сразу все станет ясно. Как избежать такого риска?… Как нейтрализовать эту женщину, чьим первым стремлением будет месть? И чем дальше он будет ее задерживать, тем хуже. И потом, придется еще все объяснять Мари–Лор, рискуя совсем ее напугать. Что ж? Не может же он задушить Доминику, чтоб не дать ей… Сжать руками шею… там, где кожа все нежнее, где бьется жизнь… Только чуть–чуть, чтоб посмотреть, что будет…

Дверь спальни снова открылась. Доминика надела легкий пеньюар, подпоясанный скользящим пояском, и сунула ноги в шлепанцы. Полуобнаженная она чувствовала себя вполне уверено. В руках у нее был флакон с красным лаком и маленькая кисточка.

— Раз вы долго собираетесь меня держать, — сказала она все так же и естественно, и нарочито–наигранно, — муж начнет беспокоиться. Тем хуже для вас.

— Он далеко, — проворчал Севр.

Она открыла флакон и начала красить ногти на левой руке.

— Три часа самолетом!

— Он ревнив?

— Да, и в то же время безразличен… потому что уже постарел, теперь. Все достаточно сложно. Он столько раз был перед лицом смерти, что каждый день для него — это подарок Провидения.

— Перед лицом смерти?

— Да… Он воевал, под Ораном, там, где война была особенно ужасна.

От красного лака ужасно пахло эфиром. Севр следил за осторожными движениями кисточки, которой молодая женщина действовала с исключительным вниманием, приоткрыв рот и сдвинув брови. Не отрывая глаз от ногтей, она наощупь отступила к креслу напротив Севра, и когда почувствовала бедром подлокотник, медленно села, опускаясь на одной ноге. Пеньюар распахнулся, и он увидел черный чулок на подвязке.

— Понять не могу, как это мы поженились, — продолжала она. — Тогда я еще не была его женой. Он женился на мне позже, когда мы жили в Испании, потому что испанцы на этот счет не шутят… Вы не поддержите? Левой рукой у меня не очень получается.

Она протянула флакон, опустила туда кисточку, и, вытаскивая ее, запачкала ему пальцы красным.

— О, извините… Это легко стереть, не волнуйтесь… Ваша жена не красит ногти?

— Она умерла, — буркнул Севр.

Она подняла на него глаза, заметила, что пеньюар распахнулся, не спеша запахнула его.

— Правда… мне очень жаль, — сказала она. — Давно?

— Два года назад.

— Это тоже входит в… в семейную тайну? Севр откинул голову на спинку дивана, вытянул ноги, как чрезвычайно усталый человек.

— Вы думаете, я не вижу ваши ухищрения?… Кружите вокруг меня… откровенничаете… чтоб я раскололся, рассказал вам… Так ведь, верно?… Вам обязательно нужно знать, зачем я здесь!…

— О, совсем нет! Я, как вы говорите, откровенничаю, только лишь чтоб вы поняли, что я тоже попадала в переплеты и знаю, что это такое. Со мной такое бывало, что вам и не снилось… А мне кажется, вы из тех мужчин, которые вечно делают из мухи слона.

— Из мухи слона! — съязвил он. — Хорошо сказано!

Он внезапно выпрямился, наклонился к ней, сверкая глазами от гнева.

— Я умер, — выкрикнул он. — Понимаете?… У меня больше нет семьи, гражданского состояния, вы, понимающая все?… Меня похоронили, если хотите знать. На мою могилу навалили букетов и венков. Даже произнесли бы речь, если бы не торопились.

Она перестала мазать ногти, и смотрела на него с каким–то жадным восхищением. Он со стуком поставил флакон лака на стол и поднялся, начав ходить по комнате от стены к стене.

— Никто никогда больше не должен слышать обо мне, — продолжал он.

— А… ваша сестра?

— Она одна знает… Она должна привезти сюда деньги и одежду… Но, естественно, если вы меня выдадите…

— Я никогда никого не выдавала, — живо сказала она. — Но предпочла бы не быть замешанной в эту историю. Я тоже имею право на личную жизнь. А вы, кажется, об этом и не подозреваете.

— Что? Вы же приехали посмотреть, не пострадала ли квартира!…

— Это я вам так сказала.

— А есть и другая причина?

— Это вас не касается… Но если б я была мужчиной… хорошо воспитанным мужчиной… выложила бы все карты на стол… все карты… или ушла бы.

Они смотрели в упор друг на друга, снова став врагами. Севр сдался.

— Вас шокировало слово «выдавать»? Оно у меня вырвалось нечаянно. Если честно, не думаю, что вы на это способны. Но я в таком положении, что вынужден держать вас здесь, пока…

Она, подняв руки, трясла ладошками, чтоб лак поскорее просох.

— Никому никогда не удавалось удержать меня против моей воли, заявила она. — Вы будете первым. На что поспорим? Наглость всегда мучила Севра.

— Прошу вас, — сказал он. — Постарайтесь понять.

— Я не такая идиотка. Не такому тюне как вы…

Вне себя, он повернулся к ней спиной и сразу почувствовал между лопаток слабый удар; она запустила в него подушкой с кресла.

— Прекратите, — крикнул он. — Это смешно!

Она схватила тяжелую хрустальную пепельницу и он едва успел пригнуться. Пепельница с грохотом ударилась о стену и на диван полетели окурки.

— Хватит!… Доминика!…

Он схватил ее в тот момент, когда она вцепилась, пытаясь приподнять тяжелую медную лампу в изголовье дивана. Она попробовала вырваться; он увидел прямо перед глазами красные ногти, проворно заломил ей одну руку за спину, но не успел уклониться от второй. Он выпустил ее; щеку жгло. Запыхавшаяся Доминика запахнула на груди пеньюар.

— Утритесь, — сказала она. — У вас кровь идет.

Она отступила к спальне. Он скатал платок в шарик и приложил к щеке. Ему хотелось броситься на нее и побить, как он никогда никого не бил.

— Советую вам запереться, — произнес он голосом, которого сам не узнал.

Она закрыла дверь и он услышал скрип задвижки.

— Вот черт! — выругался он, как будто нечаянно раздавил какую–то болотную гадину.

Он упал на диван, до глубины души потрясенный этой яростной дуэлью, от которой даже в его памяти осталось лишь смутное воспоминание… прикосновение к чуткому телу, к бедрам, рвущимся под руками… что–то нечистое, что ему хотелось разрушить, уничтожить…

Шлюха! Еще минуту назад он готов был доверится этой женщине!… А потом, без причины… может, из–за одного чуть презрительного слова… Ну ладно! Больше он не попадется… Он с трудом поднялся, взглянул на свое отражение в стекле книжного шкафа. Сквозь бороду проступили две красных полоски; две поверхностных царапины, которые, когда подсохнут, перестанут привлекать внимание. Он глубоко вздохнул, чтоб освободиться от какого–то комка, сдавившего горло. Прислушался. Она набирала воду в ванну. Он слышал, как журчит вода. Он слышал что–то еще… да… она напевала, мурлыкая себе под нос… так беззаботно, что он поразился. Для очистки совести, он прислонился ухом к двери, но тут же представил себя в этой позе и смущенно отодвинулся. Он не узнавал себя. С того мгновения, как она вошла в квартиру, он перестал быть самим собой. Он заболел ею! Теперь он едва помнил о том, что еще вчера ужасало! Мерибель, охотничий домик… это было не только далеко, но почти как во сне… Это было несущественно…