Скажу вам, как погиб он

— Подожди, Мэлахи! — крикнул Драммонд. — Мы тебе поможем!

Они дружно подтянули лодку повыше, на сухой песок. Мэлахи выпрямился и взглянул на идущего к нему Алекса.

— Неужели это мистер Алекс? Приветствуем вас в Саншайн Мэнор! Сколько лет! Вы совершенно не изменились, сэр! — Он был явно обрадован.

Алекс сердечно пожал его руку.

— Мэлахи, — спросил он, — вы помните, как мы сиживали здесь, на этой пристани, и разглядывали гуннов, когда они летели из Франции на Лондон? Мы все были озабочены, а вы лишь спокойно попыхивали своей трубкой и говорили, что не то еще выдерживал наш старый, добрый островок, стало быть, и это выдержит.

— А разве я не был прав? — Мэлахи улыбнулся, обнажая ряд белоснежных, здоровых зубов, которые в сочетании с его сморщенным лицом выглядели, как взятые в долг у кого-то намного моложе.

— Вы были правы, — Джо сунул руку в карман. — Мне всегда казалось, что вы курите прямые трубки. Не знаю, верно ли я запомнил? — Он протянул ему коробку с трубкой. — Может, пригодится еще одна?

Старый садовник вытер руки полой непромокаемого рыбацкого плаща и открыл коробку.

— Очень красивая, сэр. Премного вам благодарен. Это хорошо, что вы приехали к нам. Я помню, как вы прибыли все израненные после того несчастного случая с вашим самолетом…

«Сейчас он спросит меня о Бене Паркере…» — подумал Джо, но старик Мэлахи еще раз осмотрел трубку, сунул ее в рот, а потом снова спрятал в коробку.

Все четверо двинулись вверх. Гастингс сам нес свою огромную рыбу, категорически отказавшись от всякой помощи. Он лишь откинул капюшон, и Алекс увидел, что профессор совершенно лыс, но лысина не портила его. Напротив, она придавала ему достоинство, как некогда древним римлянам, чьи лысые мраморные бюсты в глазах наших современников кажутся полными императорского величия.

— Сейчас мы препарируем для вас эту голову, — сказал Мэлахи, — чтоб вы могли увезти ее с собой на память.

Гастингс явно обрадовался этому обещанию и спросил, точно ли ему удастся довезти голову рыбы после столь недолгой обработки, в связи с чем Драммонд тут же припомнил несколько своих трофеев, которые Мэлахи прекрасно законсервировал методом, известным одному ему. Алекс особо не прислушивался к их разговору. «Чего-то тут не хватает, — думал он. — Но чего? Ага, уже знаю. Он не спросил меня о Паркере. Почему Мэлахи не спросил меня о Паркере?»

— Я хочу посмотреть, как вы будете работать с этой рыбой! — казалось, Гастингс был так этим озабочен, будто решалась судьба главной цели его визита в Англию. — Можно?

— А почему же нет? — улыбнулся садовник. — Пойдемте.

Они двинулись через террасу.

— Поскольку мы не поймали такую рыбу — не будем смотреть на это завистливым взглядом, — сказал Драммонд. — Мы с мистером Алексом немного погуляем по парку. Сегодня слишком пригожий день, чтобы провести его за копчением рыбьих голов. Пошли, Джо!

Он повел Алекса в сторону дома. Гастингс и садовник направились к небольшому домику, стоящему прямо над обрывом и настолько увитому плющом и побегами дикой розы, что, кроме трубы и фрагмента красной крыши, ничего не было видно.

Драммонд и Алекс пересекли холл и оказались на террасе с противоположной стороны дома. Парк сейчас был в самом расцвете лета. Четыре огромных платана, стоящих по обе стороны входа в центральную аллею, словно четверка могучих воинов на страже, сияли на солнце белыми стволами. А дальше парк исчезал за двойным барьером древних лип, под которыми только кое-где виднелись фрагменты исчезающих в глухой тени расчищенных дорожек. Двое мужчин молча вошли в монументальную липовую аллею, которая, как отметил с грустью Алекс, совершенно не изменилась с той поры, когда он увидел ее впервые. «Мне было тогда двадцать лет, — подумал он вдруг почти с отчаянием, — всего двадцать лет… Я был молод…» Но и сегодня он не ощущал себя старым. Каким-то поразительным образом жизнь все время отодвигалась и постоянно оказывалась впереди. Он все еще верил, что настанет день, когда она, наконец, начнется действительно, будто все, что с ним случилось до сих пор, было всего лишь временным состоянием, которое впоследствии сменится стабилизацией и приобретет смысл.

— А знаешь, — сказал вдруг Драммонд, — только совсем недавно я начал верить, что жизнь действительно началась.

Алекс вздрогнул. Иэн произнес это так, будто прочел его мысли.

— Тебе повезло, — ответил Джо, стараясь говорить весело. — Я этого о себе не могу сказать.

— Все еще не можешь себя найти?

— Все еще.

Они снова помолчали.

— И я чувствовал то же самое, когда война окончилась. — Драммонд приостановился, поднял сухую ветку и осторожно убрал с дорожки большую волосатую гусеницу, которая упорно пыталась переползти на противоположную сторону, ничего не зная о ботинках людей. — Поначалу все: моя работа, образ жизни, разговоры в лаборатории и в клубе, улица и все дела, которыми люди занимаются в мирное время, казались мне смешными и бессмысленными. Я смотрел на людей и спрашивал себя: «Что он знает? Что он может понять? Он ведь не летал со мной ночью туда или сюда, не спал в ботинках и комбинезоне в ожидании сирены тревоги и команды “По машинам!”. Ну, что он знает? Что они все знают? Что у меня с ними общего?» А потом постепенно это прошло. Наверно, и ты пережил такое. Тот мир начал блекнуть, стираться и становиться похожим на приключенческий фильм, который вроде бы точно когда-то видел, но в котором, конечно, никак не мог принимать участия я — профессор химии, член Королевского Научного Общества, мирный исследователь, занятый изучением микропроцессов, протекающих внутри почти невидимых пылинок материи. И, наконец, я в это поверил. Но это было еще не все. Ценность того мира, острота его ощущений и его изумительная, страшная яркость по-прежнему держали меня в оковах. Я непрерывно скучал и тосковал, не мог найти себе развлечений, которые меня бы развеселили, и отдыха, после которого я почувствовал бы себя отдохнувшим. Ты, наверно, не предполагал этого? — спросил он, искоса глянув на друга.

Теперь они шли по узенькой тропинке, которая под прямым углом отходила от липовой аллеи и вилась змейкой сквозь английский парк, поросший кустарником и высокой, давно не кошеной травой, усыпанной полевыми цветами.

— Нет, — искренне ответил Алекс. — Не предполагал. Мне казалось, что ты легче нас всех сумеешь вернуться к жизни и радоваться ей. Даже там… Тогда… Ты не производил впечатления, будто… ну, словно ты все это слишком сильно переживаешь… Потому что я… Знаешь, я боялся тогда… Я жутко боялся, все те годы… — Он тяжело вздохнул.

— О Господи! — Драммонд остановился. — А ты думаешь, я не боялся? Может ли человек не бояться смерти, если он ежедневно, постоянно подвергается опасности погибнуть!? Сначала это может казаться приключением, потом даже страстью, но в конце концов остается один лишь страх. Знаешь, я думаю, что если бы война не закончилась в мае, то в июне я точно бы свихнулся. Я был уже совершенно исчерпан, ну совсем!

— Серьезно?

— Даю тебе слово. Самое интересное — я тогда был убежден, что это именно ты, ты, который всегда был в хорошем настроении и позволял себе шутить даже в самых кошмарных ситуациях… что ты совсем не боишься. Я тебе жутко завидовал. Если б я тогда знал…

— Это очень забавно, — сказал Джо, — что лишь спустя столько лет мы узнаем правду о себе, хотя мы тогда так долго жили под одной крышей и постоянно переносили одинаковые тяготы.

— Я думаю, что все эти годы должны были пройти, чтобы мы нашли в себе мужество сказать правду о своем страхе. Тогда трудно было об этом говорить.

— Да. Тогда трудно было об этом говорить.

Они оказались в точке, где тропинка закончилась, утопая в бездорожье цветов. Здесь стояла деревянная скамейка, а перед ней — низкий каменный столик, покрытый зеленым мхом, на который падал тонкий луч солнца, пробившийся сквозь густые заросли рябинника. Они сели.

— И все же ты отыскал смысл жизни, — задумчиво сказал Алекс. — Наверно, ты прав. Если б я был тобой, я бы его, пожалуй, тоже нашел. У тебя чудесная жена и прекрасная профессия, благодаря которой ты стал тем, кого называют выдающимся человеком. Соединение этих двух факторов, наверно, может дать счастье. Я думаю, мне хватило бы даже одного из них…