Мегрэ в суде присяжных

Но проверять уже было поздно, и председатель, откашлявшись, спросил равнодушным голосом:

— Регулярно ли ведется в вашем отеле регистрация клиентов, снимающих комнаты?

— Да, господин председатель.

— Всех клиентов?

— Всех, кто проводит ночь в нашем отеле.

— Да, но вы не записываете имена тех, кто снимает комнату в дневные часы?

— Нет, господин председатель… Но полиция может подтвердить, что…

Видимо, то, что он соблюдает все правила, что в его заведении никогда не было скандалов и что при случае он снабжает полицейскую бригаду, занимающуюся меблированными комнатами, и инспекторов полиции нравов тайными сведениями.

— Вы внимательно рассмотрели свидетельницу, выступавшую до вас?

— Да, господин председатель…

— Вы ее узнали?

— Да, господин председатель…

— Расскажите же господам присяжным, при каких обстоятельствах вы видели раньше эту женщину.

— Да при самых обычных.

Суровый взгляд Бернери прервал раздавшийся в зале смех.

— Что вы этим хотите сказать?

— Она часто приходила к нам в отель в дневные часы с мужчиной, который снимал номер.

— Что вы называете «часто»?

— Несколько раз в неделю.

— Сколько же, например?

— Три или четыре.

— С одним и тем же мужчиной?

— Да, господин председатель.

— Смогли бы вы его узнать?

— Конечно, господин председатель.

— Когда вы видели ее в последний раз?

— Накануне моего поступления в больницу, то есть двадцать пятого февраля. Из-за операции я и запомнил дату.

— Опишите его!

— Небольшого роста… Скорее даже маленького… Видимо, как и многие, от этого страдает и носит специальные ботинки на толстенной подошве и большом каблуке… Всегда хорошо одет, можно даже сказать — с иголочки, в нашем квартале не части попадаются такие франты… Это даже удивило меня…

— Почему?

— Да потому, что такие не ходят к нам днем, да еще с одной и той же женщиной…

— Я полагаю, что вы более или менее знакомы с монмартрской фауной?

— Простите, я не понял…

— Я имею в виду мужчин, о которых вы сейчас говорили…

— Да, многих из них я с виду знаю…

— Видели вы еще где-нибудь этого человека?

— Нет, только у нас в отеле.

— И ничего о нем не слышали?

— Нет. Знаю только, что зовут его Пьеро.

— Откуда это вам известно?

— Дама, с которой он приходил, называла его так в моем присутствии.

— Он говорит с акцентом?

— Не так, чтобы очень. Однако мне всегда казалось, что он, должно быть, с юга или корсиканец.

— Благодарю вас!

И на этот раз на лицах присутствующих в зале снова можно было прочесть разочарование. Все ожидали драматической очной ставки, а вышел обычный, на первый взгляд даже невинный обмен вопросами и ответами.

Председатель посмотрел на часы.

— Объявляется перерыв до половины третьего.

В зале снова началась суматоха. Все повскакивали с мест и стояли стеной, чтобы взглянуть на выходившую Жинетту Меран. Издали Мегрэ показалось, что метр Ламблен спешит вслед за ней, а она время от времени оборачивается, чтобы удостовериться, идет ли он.

Едва комиссар вышел за дверь, как сразу натолкнулся на Жанвье и бросил на него вопросительный взгляд.

— Их поймали, патрон. Они оба у нас в полиции.

Комиссар не сразу сообразил, что речь идет уже о другом деле, о вооруженном налете на кассу филиала банка двадцатого округа.

— Как это удалось?

— Люка арестовал их в квартире матери одного из парней. Другой, товарищ сына, прятался у них под кроватью, а мать об этом не знала. Три дня они не выхолили из комнаты. Бедная женщина поверила, что сын болен и готовила ему микстуры. Она — вдова железнодорожного служащего, работает в аптеке неподалеку от дома…

— Сколько им лет?

— Сыну — восемнадцать, а товарищу — двадцать.

— Не признаются?

— Пока нет, но мне кажется, что у вас они скоро расколются.

— Пообедаем вместе?

— Давайте. Я предупредил жену, чтобы она меня к обеду не ждала.

Когда они пересекали площадь Дофин, направляясь в пивную, ставшую уже чем-то вроде филиала уголовной полиции, по-прежнему шел дождь.

— А что слышно во Дворце? — спросил инспектор.

— Пока ничего определенного.

Остановившись возле стойки, они ожидали, когда освободится какой-нибудь столик.

— Нужно позвонить председателю и попросить, чтобы он разрешил мне не дожидаться конца заседания.

Мегрэ больше не хотелось терять времени, неподвижно сидеть в душном зале среди толпы, слушать показания свидетелей, от которых уже нечего было ждать каких-либо неожиданностей. Все они уже побывали в его тихом кабинете, а многих он даже видел в привычной им домашней обстановке.

Суд присяжных всегда был и оставался для него самой неприятной, самой мрачной стороной его деятельности, и, присутствуя на нем, он всегда испытывал чувство тоски.

Разве все там не было фальшивым? И совсем не по вине судей, присяжных или свидетелей. Дело было также не в кодексе и не в процедуре. А просто потому, что человеческая судьба сводилась к краткому резюме.

Ему случалось говорить об этом со своим другом Пардоном, врачом, у которого они с женой, по установившейся традиции, обедали раз в месяц.

Однажды, когда в кабинет Пардона один за другим, без конца шли больные, врач с грустью, а может быть, лаже с горечью, заметил:

— Двадцать восемь клиентов за несколько часов! У вас едва хватает времени, чтобы предложить больному сесть и задать ему несколько вопросов. Что вы чувствуете? Где у вас болит? Давно ли? А другие смотрят в это время на обитую клеенкой дверь и думают, настанет ли когда-нибудь и их черед. Покажите язык! Разденьтесь! Чтобы все это выяснить, на одного пациента не хватило бы и часа. Ведь каждый больной — это особый случай, а я, — говорил Пардон, — вынужден работать поточным методом…

И тогда Мегрэ, в свою очередь, рассказал другу о заключительной фазе работы, о суде присяжных, где выносятся решения по большинству дел.

— Историки, эрудиты, — заметил он, — нередко тратят всю свою жизнь на изучение прошлого какой-нибудь значительной личности, о которой существуют уже десятки книг. Они ходят из библиотеки в библиотеку, из архива в архив, кропотливо разыскивают даже самые малозначительные письма в надежде найти еще хоть немного правды… Более полувека изучают эпистолярное наследие Стендаля, чтобы полнее раскрыть его личность. Преступление чаще всего совершает человек необычный, понять которого намного труднее, чем человека рядового. А мне дается несколько дней, в лучшем случае — несколько недель, чтобы познакомиться с новой для меня средой, чтобы выслушать десять, двадцать, а то и пятьдесят свидетелей, о которых я до сих пор ничего не знал, и я должен, если это возможно, отличить правду от лжи. Меня упрекают за то, что я всегда сам отправляюсь на место преступления, вместо того, чтобы послать туда кого-нибудь из моих инспекторов. А по-моему, это чудо, что за мной остается такое право. Следователь, которому я передаю дело, практически уже не пользуется этим правом и видит людей, оторванных от их личной жизни, только в казенной обстановке своего кабинета. Перед ним проходят уже не люди, а какие-то схемы. Время у следователя тоже ограничено. Какой правды он может доискаться, когда его подгоняют пресса, общественное мнение, когда его инициативе мешает уймища всяких правил, когда его захлестывают административные формальности, отнимающие у него большую часть времени. Если из его кабинета выходят уже обезличенные люди, то что же остается суду присяжных и чем могут руководствоваться сами заседатели, которым доверено решать судьбу одного или нескольких им подобных? Теперь речь уже идет не о месяцах или неделях, а только о каких-нибудь считанных днях. Число свидетелей сводится к минимуму, равно как и вопросы, которые им задаются. Они вызываются в суд, чтобы повторить digest [3], как принято сейчас говорить, краткое изложение того, что было сказано на допросе. Дело изображается всего несколькими штрихами, а персонажи превращаются в эскизы, если не в карикатуры.