Критика криминального разума

— Его разум угасает, — пробормотал доктор Джоаккини, положив руку мне на плечо и крепко сжав его.

Тем временем на бескровных губах Канта начала медленно вырисовываться загадочная улыбка.

И неожиданно Иммануил Кант открыл рот и, задыхаясь, нос удивительной кристальной четкостью произнес последние свои земные слова. Все присутствующие услышали их. Герр Яхманн в точности воспроизвел их в воспоминаниях о кончине великого философа, опубликованных несколькими месяцами позже.

—  Es… ist… gut. [35]

Он снова и снова повторял эту фразу. Теперь его губы двигались уже беззвучно, словно тяжелый груз, так жестоко давивший его, наконец начал медленно спадать с его тела. И вот он затих.

Я стоял как зачарованный.

Иммануил Кант умер.

За окном пасмурный день постепенно уступал место сумеркам, предвещая приход ночи. В самом этом естественном переходе было что-то величественное и как нельзя более соответствующее ситуации. Мой разум был пуст. Несколько мгновений спустя, когда я пришел в себя, я уже громко рыдал, сжимая ледяную руку моего духовного наставника. В ту минуту жуткий кошмар нескольких последних безумных дней, казалось, бесследно растворился. Он представал в моем сознании всего лишь как бледный, наполовину стершийся из памяти страшный сон. Куда-то ушли воспоминания о Мартине Лямпе, да и обо всех остальных обитателях Земли. У меня в голове ни для кого не осталось места, кроме крошечного безжизненного тела, лежащего передо мной на постели, и таинственных слов, которые профессор Кант прошептал, умирая.

«Es ist gut».

Что хорошо?

Что хорошего нашел Кант в неудаче моего расследования?

«Вы были правы. Вы видели истину…»

Во имя Господа, в чем я был прав?

Какую истинуя увидел?

Образ Иммануила Канта на смертном одре вытеснил у меня из головы все другие мысли и заботы, и в течение некоторого времени ни о чем другом я не мог думать. Я был охвачен глубокой печалью, уезжая из дома своего покойного учителя, попрощавшись с Иоганном Одумом, доктором Джоаккини и герром Яхманном. А потом, сидя в одиночестве в темном экипаже, приближавшемся к Крепости, под мерный скрип колес я невольно возвращался к загадочной улыбке на устах мертвеца. Она начинала все больше тревожить меня. Более того, казалось, она каким-то образом накладывается, сливаясь, на другую загадочную маску смерти, на оставшееся неизвестным лицо мужчины, чей череп и кости гниют сейчас в подземном склепе.

Могут ли какие-то смерти более отличаться друг от друга, чем эти две?

Профессор Кант мирно скончался в своей постели дома, окруженный любовью и уважением, сопровождавшими великого философа на протяжении всей его жизни. Человек, лежащий в склепе, был разорван на части клыками диких зверей в полном одиночестве ночью в пустынном лесу. И смерти его сопутствовали бесконечная боль и бесконечный ужас. Никакой надежды на спасение. Создавалось впечатление, что легион демонов был выпущен на час из ада безжалостным Творцом с единственным условием: стереть с лица земли все следы существования этого человека. Трудно себе представить более достойную смерть для безжалостного убийцы.

Но был ли он убийцей? Был ли он на самом деле Мартином Лямпе?

Я не найду себе покоя до тех пор, пока не установлю личность того безымянного трупа. Решение упомянутой загадки будет иметь одно из двух следствий: либо отчаянный поиск Мартина Лямпе будет продолжаться, либо наконец-то мир будет вновь водворен в Кенигсберге. В последнем случае беспокойные души тех, кто пал жертвой злобы жестокого убийцы, окончательно успокоятся.

Тогда и только тогда смогу успокоиться и я сам.

Я поспешно прошел через главные ворота Крепости с намерением спуститься в подземный склеп, чтобы еще раз взглянуть на безымянный труп. На сей раз я собирался пойти туда один, без Штадтсхена, дышащего мне в спину. Я пересек внутренний двор и вошел в главную башню, никого не встретив по пути. Вскоре я уже находился рядом со стрельчатой аркой и узкой дверью, которая вела вниз, в подземелья. Вооружившись факелом, висевшим на стене, я открыл дверь.

Я несколько мгновений медлил, стоя на пороге и не решаясь войти.

Запах распада шел снизу, подобно зловонному потоку. Казалось, он был способен затопить меня. Это была смесь ароматов растительного и человеческого разложения с миллионами других первобытных запахов, соединившихся под древними крепостными рвами. В какое-то мгновение я уже почти решил повернуть обратно, и лишь желание знать удержало меня, подтолкнуло вперед. Отчаянная надежда отыскать какую-то важную, ускользнувшую от нас при первом осмотре нить.

Я вошел, закрыв за собой дверь, и стал спускаться по темной лестнице при свете факела. И вдруг я неожиданно понял, что кто-то с факелом в руках поднимается мне навстречу. Вглядевшись в глубину лестничного колодца, я разглядел во мраке две смутные человеческие фигурки. Офицера Штадтсхена я узнал мгновенно. Но кто находился рядом с ним? Сердце у меня сжалось. Неужели я пришел слишком поздно? Неужели врач уже отдал приказ убрать разлагающиеся останки из подвала и немедленно захоронить?

Я остановился, охваченный гневом и разочарованием, ожидая, пока Штадтсхен подойдет поближе и доложит мне, какой очередной вред был нанесен следственному процессу в мое отсутствие. Однако когда они приблизились ко мне еще шагов на десять, сердце мое замерло от неожиданности. Передо мной была фрау Лямпе в длинной черной шали, покрывавшей голову и плечи. Он едва могла идти, опираясь на руку поддерживавшего ее офицера. Увидев ее, я с облегчением возблагодарил Господа. Значит, она все-таки застала эти жалкие останки незахороненными и могла их опознать.

Они сделали еще несколько шагов, Штадтсхен поднял голову, увидел меня и резко остановился. Мгновением позже на меня подняла полные слез глаза и фрау Лямпе. Она была поразительно бледна, кожа ее казалась прозрачнее растопленного воска, бледнее даже, чем лицо мертвого Канта. Щеки и губы опухли. Трагический облик фрау Лямпе, по видимости, подтверждал тот факт, который мне хотелось установить больше всего на свете. И я почти возликовал, увидев ее горе.

Она узнала в останках, лежащих в склепе, труп своего мужа Мартина Лямпе!

— Фрау Лямпе! — крикнул я. В моем голосе прозвучала излишне веселая нотка, которую, как надеялся, она не заметила.

Женщина громко всхлипнула и отвернулась, оттолкнув руку Штадтсхена так, словно я застал ее в мгновение непозволительной слабости, которой она устыдилась.

— На лесной тропе, по которой обычно ходил ваш муж, было обнаружено тело, — произнес я насколько мог мрачно и торжественно. — От него, боюсь, не слишком много осталось. Я понимаю и сочувствую вашему горю, видя, как вы расстроены…

— Расстроена, сударь? — Несмотря на выражение печали на лице, голос фрау Лямпе был тверд. А в интонации было что-то ядовитое и злобное. — Любой был бы расстроен, герр Стиффениис. Я молю Бога о том, чтобы ни одной другой женщине не довелось увидеть то, свидетелем чего я сейчас стала.

Я в нерешительности всматривался в ее лицо.

— Ничто в той мерзости, которую я увидела, — прошипела она, едва сдерживая гнев, — не напомнило мне Мартина. Ничто! Я надеюсь, поиски его продолжаются?

Должно быть, я невольно задержал дыхание, так как, услышав ее слова, я слишком громко выдохнул.

Значит, это еще не конец. Мартин Лямпе жив. Он на свободе и продолжает охотиться за ни в чем не повинными и ничего не подозревающими прохожими, подобно тем кровожадным хищникам, которые разорвали на части неизвестного. Вожделея очередной жертвы, он и теперь прячется где-нибудь, готовый в любой момент нанести удар.

— Фрау Лямпе больна, сударь, — поспешно пояснил мне Штадтсхен.

Я услышал слова, но не понял их смысл. Мои мысли уже неслись по темным улицам и сырым закоулкам Кенигсберга, преследуя убийцу.

— Тела необходимо вынести из склепа, герр поверенный, — добавил он. — Как только я провожу даму наверх, сразу же отыщу врача. Женщинам нельзя смотреть на подобное. Да и мужчине-то не слишком приятно. Их необходимо срочно зарыть в землю, иначе у нас начнется эпидемия.