Дочь палача и дьявол из Бамберга

– Это нам уже известно, – нетерпеливо перебил его Куизль и ткнул узловатым пальцем в остальные имена: – Что с Йоханной Штайнхофер и Адельхайд Ринсвизер? Ты что-нибудь выяснил на их счет?

– А ты как думаешь? – Иеремия ухмыльнулся: – Как и обещал, я расспросил трактирщика Лампрехта из «Лешего». Сделал вид, что сочувствую бедным женщинам, и спросил об их родителях. И на тебе – Йоханна Штайнхофер тоже родом из знатного семейства и приходится внучкой Юлию Херренбергеру. Он умер несколько лет назад, но в свое время был очень влиятельным патрицием. И, насколько я помню, заседал несколько раз в комиссиях.

– А насчет последней что? – спросил Куизль. – Этой Адельхайд?

– И тут все сходится, – кивнул Иеремия. – Адельхайд Ринсвизер приходится младшей дочерью Паулю Брауну, ныне уже покойному карьеристу. С помощью денег и хитрости он еще в молодости добился места в Совете. Полагаю, он тоже заседал в одной из комиссий. Хотя, признаюсь честно, вспомнить я его не могу. Да, кстати, жених Йоханны Штайнхофер и супруг Адельхайд Ринсвизер теперь также заседают в Совете. – Иеремия усмехнулся и потер большим и указательным пальцами. – Деньги знают своих хозяев.

Куизль нахмурился, оставив без внимания последнее замечание Иеремии. Он огляделся и в одной из ниш обнаружил небольшую кафедру с чернильницей и пером. Палач торопливо развернул на ней листок, зачеркнул несколько имен и рядом приписал несколько других.

– Вот эта комиссия нам и нужна, – сказал он наконец и вручил листок Иеремии. – Сможешь найти?

– Думаю, что смогу. – Старик задумчиво покивал. – Это, скорее всего, было в последнюю волну преследований, иначе среди них не могло быть молодого Пауля Брауна. Посмотрим…

Он прошел вдоль стеллажей и остановился напротив числа 1627.

– Думаю, начать следует отсюда. В этот год они и выстроили Ведьмин дом. Я и сейчас хорошо его помню.

– Лучше вспомни о тогдашних комиссиях, – напомнил ему Куизль.

Он уже начал рыться в выдвижных ящиках и торопливо перебирал документы, поднимая пыль. Ему попадалось бесконечное множество списков и протоколов, каждый из которых представлял собой своеобразное свидетельство человеческой жестокости. В темных камерах Ведьминого дома подозреваемых усаживали на стулья, которые потом медленно нагревали. Их кормили кашей из соленой сельди и перца, вызывая нестерпимую жажду. Их окунали в бадьи с известковым раствором и выжигали им глаза или запирали в крошечных, усеянных острыми колышками ящиках и держали там до тех пор, пока бедняги с криками и воплями не сознавались в самых абсурдных преступлениях.

Куизлю попался протокол допроса, до того ужасный, что даже у него, палача, волосы встали дыбом. На некоторых страницах были еще различимы красно-бурые пятна крови.

…женщина высечена розгами и снова растянута на дыбе, оставлена на весь день, ни в чем не призналась… после испанских сапог вывернуты руки, кричит, что ничего не умеет и не знает… вновь растянута на дыбе и высечена, очень ослаблена, но ни в чем не сознается… упрямится… in carcere mortua…

– Скончалась в камере, – перевел Якоб последнее предложение с латыни.

Он с отвращением встряхнул головой и вынул следующий протокол.

…в итоге установлено, что женщина телом и душой предалась сатане, посему следует раскаленными щипцами вырвать ей груди. Так как она неоднократно хулила святое причастие, ей необходимо отсечь правую руку, после чего вместе с другими женщинами предать смерти на костре…

Куизль украдкой взглянул на Иеремию, который, как и он сам, перебирал документы. Якоб задумался, какие чувства испытывал бывший палач, читая о собственных деяниях. Но Иеремия сохранял на удивление равнодушный вид. Он был внимателен и сосредоточен, не более того.

Держался бы и я так же, если бы сжег и обезглавил сотни людей? А может, я уже в чем-то похож на Иеремию? Что превращает человека в чудовище?

Но самое странное заключалось в том, что Иеремия не был чудовищем. Он был добрым старым калекой, начитанным человеком, любил животных и выполнял за других грязную работу, а теперь спокойно доживал свои дни. Даже убийство юной проститутки, похоже, не сильно его встревожило. Куизль задумался. Возможно, после стольких страданий и после смерти своей возлюбленной Иеремия настолько очерствел, что уже ничего не чувствовал.

А каким бы я стал на его месте?

В глубине души Якоб уже дал себе ответ, как вдруг Иеремия удивленно вскрикнул.

– Нашел! – прохрипел он и показал увесистый протокол: – Думаю, это то, что нам нужно! Он лежал на самом верху. Здесь все имена, что мы ищем! Я и сам теперь вспомнил… – Он потрясенно покачал головой: – Черт, как же я мог забыть об этом процессе? Что ж, годы берут свое…

– А что там? – спросил Куизль, еще погруженный в мрачные раздумья. – Что особенного в этом процессе?

Иеремия усмехнулся:

– Ха, особенный? Это самый громкий процесс из всех, что когда-либо случались в Бамберге. И господа из нашего списка действительно принимали в нем участие. Вот, сам посмотри.

Он протянул Куизлю протокол. Палач торопливо пролистал страницы.

И сразу понял, что они на верном пути.

Между тем Магдалена с братом и дядей бродили по улицам Бамберга, разыскивая Барбару и отца Катарины.

Георг уже неплохо ориентировался в городе и взял на себя его западную часть до овощного рынка, а Магдалена с Бартоломеем прочесывали восточные кварталы. Катарина сначала тоже хотела принять участие в поисках, но поняла, что слишком взволнована и растеряна. Вместо этого она согласилась присмотреть за Петером и Паулем у себя дома. Магдалена надеялась, что за скучной возней с детьми Катарина немного успокоится.

В отличие от предыдущих дней, в городе было на удивление спокойно. На улицы опустился ноябрьский туман и окутал дома, так что трудно было разглядеть что-либо дальше следующего поворота. В довершение этого заморосил дождь. Все звуки казались какими-то приглушенными, словно доносились сквозь мокрое полотно. Иногда навстречу попадались закутанные в плащи горожане с корзинами – наверное, возвращались с кладбищ, куда носили хлеб для усопших родственников. У небольших церквей сиротливо стояли нищие с чашами для подаяний. Казалось, чуть ли не половина Бамберга отправилась на службу в собор. День поминовения считался большим праздником, и работать было строго запрещено. Для многих это означало возможность сидеть дома в тепле, штопать одежду, готовить или чинить поломанную утварь.

Магдалена задумчиво поглядывала на дядю. Вид у того был довольно мрачный. Даже с покалеченной ногой Бартоломей шагал на удивление быстро. Они заглядывали в каждый пустующий дом, искали под мостами, расспросили старьевщика Ансвина и кое-кого из нищих, но так ничего и не добились. Все это время Бартоломей, казалось, думал совсем о другом. Магдалена решила, что у него никак не вылетали из головы резкие слова Катарины.

Зачем я только связалась с палачом…

Будучи дочерью палача, Магдалена прекрасно понимала, каково это, когда люди на тебя косятся и украдкой крестятся. Как это, наверное, тяжело, если собственная невеста жалеет о своем решении и, более того, верит в проклятие…

– То, что говорила Катарина, не воспринимай этого всерьез, – неожиданно заговорила Магдалена; они как раз шли по Длинной улице к городской стене в надежде разузнать что-нибудь от стражников. – Она напугана, чего только не скажешь в таком состоянии.

Бартоломей уставился на нее.

– С чего ты взяла, что я… – начал он сердито, но потом махнул рукой: – А, чего уж там… Катарина права – на этой свадьбе, видно, проклятие лежит. Палач должен жениться на дочери другого палача и не задирать нос. Нам этого попросту не дано.