Подходящий покойник

Как будто этого ему показалось мало, он решил разделить со мной половину самокрутки. Мы курили, веяло весной, и казалось, жизнь продолжается.

Протягивая мне сигарету, он назвал меня «товарищ». В тот момент это окончательно убедило меня в том, что передо мной Новый Советский Человек. Теперь нужны другие гипотезы.

«Товарищ» — он был просто товарищем.

После этого я, естественно, старался избегать работ в карантине.

Я не мог постоянно полагаться на удачу, которая, казалось, сопутствовала мне. Которая, во всяком случае, меня не оставляла. В Испании, десять лет спустя, в антифранкистском подполье удача все еще была со мной. И там мне говорили, что я везучий, как когда-то заметил Каминский тем давним воскресным днем в Бухенвальде. Но на моем родном языке метафора, обозначающая везение, более телесная, плотская. «Tu si que has naciso con una flor en el culo!» — восклицают испанцы. По-французски — родиться причесанным или с серебряной ложкой во рту; по-испански то же самое — с цветком в заднице. Наверное, можно было бы долго рассуждать о семиотической разнице между этими двумя выражениями, сделать выводы об оральных и анальных тенденциях в этих двух языках. Но пожалуй, не время.

Идея создать группу самозащиты возникла однажды вечером в сортире, после вечернего супа, но еще до комендантского часа. Насколько я помню, нас было трое — Ив Дарье, Серж Миллер и я. Клода Франсис-Бева привел Ив. А Миллер привел Амлена. И только я не привел никого, ведь я никого не знал.

Принцип действия системы самозащиты был прост: надо было всего лишь стараться, чтобы эсэсовцы не застали нас врасплох, когда им приходило в голову сформировать «рабочие» колонны, узнать об этом хотя бы за несколько минут, чтобы успеть укрыться в сортире.

Для этого каждый из нас по очереди нес вахту перед шестьдесят вторым блоком. Прибытие эсэсовцев не могло пройти незамеченным. Еще издали нам было видно, как они собираются на плацу на вершине холма Эттерсберг, на котором раскинулся лагерь. Естественно, отряды эсэсовцев появлялись в лагере не только для того, чтобы выловить заключенных и отправить их на работы. Они приходили, чтобы устроить карательные экспедиции — все более и более редкие, — прочесать бараки, убедиться, что нет симулянтов и сачков. На всякий случай, однако, дозорный всегда сообщал нам о появлении эсэсовцев, и мы спешили укрыться в сортирном бараке. Здесь мы были в безопасности.

Санитарный барак действительно был укрытием и пользовался странным статусом нейтральной территории. Эсэсовцы никогда не преступали его порог. Равно как и капо, насколько я могу судить по своему личному опыту. Только один раз я видел капо — впрочем, это был политзаключенный, «красный треугольник», — прогуливающимся по проходам вдоль сточной канавы, но причины его появления в бараке были особенными.

Этого заключенного-немца, занимавшего важный пост во внутренней администрации, отстранили от любой политической ответственности в подпольной организации лагеря, потому что он был «пылким» педерастом. Прилагательное — leidenschaftlich — употребил сам Зайферт, капо Arbeitsstatistik, когда этот «красный треугольник» явился к нам в контору по каком-то делу. Зайферт отметил своеобразные склонности этого типа с удивлением и уважением одновременно. Я догадался, что капо любит мальчиков совершенной, бескорыстной любовью, что он готов пожертвовать всем ради этой страсти. Он уже пожертвовал членством в компартии, принимая все последствия, которые это могло иметь в Бухенвальде.

Уважение Зайферта, его восхищенное удивление, которое проглядывало в том, как он рассказывал эту историю, имело под собой реальную основу. Зайферт уважал, конечно, не нравы этого капо. Трудно было ожидать понимания или снисходительности, тем более — уважения по такому поводу от ветерана-коммуниста.

Но, как выяснилось, Капо — если я и знал его имя, то совершенно забыл, так что пусть остается Капо с большой буквы, как имя собственное, — несколькими годами ранее вел себя очень мужественно. Около 1942 года, после того как нацисты напали на Советский Союз, некий Вольф, бывший офицер вермахта, стал старшиной лагеря, Lagerältester — самый высокий пост, на который могли рассчитывать заключенные-немцы во внутренней администрации. В тот момент красных в очередной раз потеснили зеленые — уголовники, которые снова вошли в доверие у эсэсовцев.

Отъявленный гомосексуалист, Вольф во всем подчинялся своему молодому любовнику-поляку из ультраправых, ксенофобу и антисемиту. И когда Вольф со своими прихвостнями и милашками пошел войной на красных, чтобы изгнать их со всех важных постов, К. — капо, так и не могу вспомнить его имени! — проявил небывалую храбрость, защищая своих политических соратников от клана Вольфа, и потерял таким образом — из-за приверженности своим взглядам, а вовсе не пристрастиям — всякую надежду получить место во внутренней администрации или хотя бы там удержаться.

Как бы то ни было, правдива легенда Бухенвальда или нет, К. был единственным красным капо, которого я видел однажды прогуливающимся по сортиру в Малом лагере. Он шел по проходу вдоль сточной канавы, разглядывая полуголые тела — все эти бедра, задницы и члены, открытые взгляду.

Сортир посещали не только инвалиды, старики и мусульмане, негодные к работе или полностью изможденные непосильным трудом, сгруженные в бараки для умирающих, из которых пятьдесят шестой блок был, вероятно, самым характерным. В сортире были и лагерные новички из так называемого карантина, то есть заключенные, только что вырванные из мира по ту сторону колючей проволоки, из прежней жизни. В общем, еще сохранившие свежесть. Аппетитные для тех, чей аппетит распространялся на мужские тела.

К. искал добычу, покорную жертву или партнера среди самых молодых. В этом не было ничего невозможного: ищущий взгляд, подаренная или проданная нежность, безнадежность, которую хотелось с кем-то разделить.

Неожиданно мы оказались лицом к лицу. Ему было лет сорок, может, больше. Жгучий брюнет с тусклым цветом лица. Синяки под глазами и пустой взгляд наводили на мысль о внутреннем разладе — результате тщетных поисков. Он увидел меня, узнал. По крайней мере, узнал во мне человека, работающего в Arbeit, которого он уже видел рядом с Зайфертом, военным вельможей в бухенвальдских джунглях.

Что-то мелькнуло в его взгляде. Сначала удивление. Потом понимание — может, я нахожусь здесь по тем же причинам, что и он? И тут же этот понимающий взгляд прорезало черное подозрение — не конкурент ли я на рынке мальчиков?

Я жестом успокоил его. Нет, я здесь не охочусь, ему нечего меня опасаться.

Красные капо в Бухенвальде избегали сортирного барака Малого лагеря — этого двора чудес, купальни Вифезды, базара, где можно обменять все что угодно. Им претило зловоние «скотской бани», «убогой оравы», худющие, покрытые язвами тела вповалку, в униформе из лохмотьев, выпученные глаза на посеревших, изборожденных непомерным страданием лицах.

— Однажды, — говорил мне ошарашенный Каминский, когда узнал, что по воскресеньям я иногда захожу туда, по дороге или после визита к Хальбваксу в пятьдесят шестой блок, — однажды они соберутся все вместе, набросятся на тебя и отберут носки и куртку Prominent. Что ты там забыл, черт возьми?

Объяснять ему было бесполезно.

Я и в самом деле пытался найти то, что его так пугало, ужасало: гротескный, волнующий и жаркий жизненный хаос смерти, с которым нам пришлось столкнуться. Ее прямо-таки осязаемое движение делало этих несчастных близкими и родными. Это мы сами умрем от истощения и дерьма в этой вонище. Это здесь мы можем обрести опыт чужой смерти для расширения собственного кругозора — быть-вместе-в-смерти, Mitsein zum Tode.

Можно, однако, понять, почему красные капо избегали этого барака.

То было единственное место в Бухенвальде, на которое им не удалось распространить свое влияние, куда не протянула свои щупальца созданная ими система сопротивления. Ведь происходившее здесь указывало на то, что их провал всегда возможен. Что им всегда угрожает поражение. Они знали, что их власть, в сущности, хрупка и беззащитна перед капризами и непредвиденными вывертами берлинской политики подавления.