Ключ от бронированной комнаты

— Нет-нет, моя дорогая. Видит око, да зуб неймет. — Григорий похлопал себя по большому, вываливающемуся за пояс животу. — Ты что хочешь, Надюша, чтобы у вас на глазах конфуз какой со мной произошел, а? Я уже сегодня больше не едок, не надейтесь. — Григорий решительно отодвинул от себя свою тарелку и чайный прибор, показывая этим, что на самом деле завершил трапезу. — Ого, а фарфор-то, оказывается, у вас не какой-нибудь, а кузнецовский, того самого «поставщика Двора», — внимательно приглядевшись и прочтя все, что было написано на обратной стороне блюдца, присвистнув при этом, сказал он громко.

— Да, остатки былой роскоши, — застенчиво улыбнулся Алексей. — Не обращай внимания. Фарфор как фарфор. Только старинный.

— У нашего Алексея вкус всегда был отменный, — мгновенно вступила в разговор его сестра Паша. — Помню, и раньше, до революции он замечательный фарфор собирал, целая коллекция у него была, вещицы Фаберже даже были. Да и редкие книги тоже… НЭП-то вы хоть помните? Не забыли еще? — не унималась Паша. — Алексей, ты ведь и тогда, если память мне не изменяет, коллекции свои смог пополнить. Хорошо помню и те магазинчики в Ташкенте, которые ты открыл, мануфактуру все продавал. Эх, хорошие ткани были у тебя. Не зря же в магазины к Беккеру самые красивые и модные барышни города тогда за покупками бегали. А их здесь было немало. Сейчас бы такие отрезы нам на костюмчики и на платья совсем не помешали. Хотя бы один из тех, что ты тогда продавал. Жаль, нет давно ничего этого, — тяжело вздохнув, с горечью в голосе констатировала она.

— Да, где только те магазины и где те коллекции, где лавки, да и ткани, как и продукты, и фарфор, и парфюм? Все давно ветром сдуло, — с глубоким вздохом добавила Вера, сестра Надежды и еще одна сегодняшняя именинница.

— Ты не вздыхай так горько, Верочка, это не самое главное. Ты лучше скажи, где люди, что с нами по жизни шли? Почему многие из них сгинули неизвестно куда и неизвестно за что? Кого, сама знаешь, убили, кого сослали, а кто и бесследно исчез… А ты магазины, коллекции, фарфор, вещицы всякие вспоминаешь. До того ли сейчас, да и о каких коллекциях в наши времена может идти речь? Жаль, конечно, но что поделаешь. Да, кстати, Григорий, ты же помнишь Генриха Соломонова? — спросил, прервав неожиданно свои размышления, Алексей.

В этот момент сыну соседского Свинаря удалось, видимо, наконец-то после долгих усилий исправить иглу, или завести как следует свой трофейный патефон, и голос с пластинки опять продолжил:

О ком ты спросил, Алексей? — дослушав до конца куплет, уточнил Григорий. — О вашем соседе, что ли? Конечно, помню. А ты почему вдруг о нем спрашиваешь?

— Да встретил я его сегодня на базаре. Пропадает человек. Не знаю, в курсе вы дела или нет. Похоронка на него еще в войну пришла. У них в доме уже все с той поры давно смирились с его смертью, оплакали, отгоревали. А тут на тебе, он возвратился совсем недавно домой. В плену, оказывается, в Германии был. А потом уж здесь, в Союзе, в лагерь его отправили. И вот надо же, уже столько лет прошло, как война окончилась. И вдруг — на пороге своего дома появляется живехонький «убитый» в 1942 году муж и отец — Генрих Соломонов собственной персоной. — Алексей замолчал, задумался. А потом тихо добавил: — Он обещал зайти к нам на днях. Расскажет, может быть, о себе поподробней. Наверное, и помощь какая ему нужна.

Глядя на него, все сидевшие за столом молчали, осмысливая сказанное. Не все, конечно, знали эту трагическую историю семьи Соломоновых, но равнодушными она даже сейчас, спустя столько лет, не оставила никого. У женщин на глазах появились слезы. Потом затянувшуюся тишину нарушил Григорий:

— Знаешь, Алексей, я попробую помочь этому бедолаге. Ему, видимо, сейчас работа больше, чем любое сочувствие, нужна. Я уже сталкивался с подобными случаями. Не с такими, конечно, ужасными, но в чем-то похожими. Так вот, у нас в музее искусств Узбекистана дворник сейчас позарез нужен. Я поговорю с начальником отдела кадров, может быть, возьмут на работу вашего соседа.

— Благое дело сделаешь, Гриша, — подала голос его жена. — После войны черствее мы стали намного, закрытее. Застегнуты, можно сказать, на все пуговицы. Бедная, бедная женщина жена его. Вроде бы радость-то какая? Муж оказался жив. Вернулся. Но вернулся-то совсем другим человеком. Покалеченным морально, а может, и сломленным. Да и сегодняшняя жизнь, получается, его еще дальше гнет, калечит. Гриша! Надо обязательно постараться помочь человеку. Выплывет, глядишь, и жизнь у него наладится. Да и все другое, смотришь, путем пойдет, как у людей нормальных будет.

— Молодежь! — Надежда обратилась к дочке и зятю. — Вы что-то сегодня всё молчите, как воды в рот набрали. Вы что думаете по этому поводу?

— Да, мам, я уже знаю эту историю. Столько раз уж с того времени, как он вернулся, на эту тему с Риткой, дочкой Генриха, моей подругой, мы говорили. Спорили даже. Понимаешь, судить мне очень сложно. Не хотелось обсуждать эту тему, но Ритка с матерью отца так и не приняли. Тетя Рая, жена Генриха, не может, например, простить ему, что после нашего, советского, лагеря домой он не сразу приехал. И даже никакой весточки не подал, что жив и здоров. А ведь потом ей он еще признался, что женщина у него была. Что с ней он и жил некоторое время, и только лишь тогда, когда они разругались, он, оказывается, домой-то вернулся. А мать его, бабушка Ритки, так и умерла, не зная, что сын жив, и не увидев его даже перед смертью. Вот ведь какая на самом деле печальная, трагическая даже история. Возможно, когда он зайдет к папе, то расскажет ему много больше, чем я знаю. Война многим жизнь переломала, искорежила.

как бы вторя ей, продолжал свою нескончаемую песню о городе певец из «Бахора», —

— К военнопленным у нас в стране всегда отношение сложное, совсем не однозначное было, — не обращая ни малейшего внимания на завывающую пластинку, поддержал Татьяну вступивший в разговор ее муж, Александр Иванович, с первых дней войны добровольцем ушедший на фронт и воевавший в тылу врага, в белорусских лесах. — Мы, например, с ребятами в партизанском отряде часто на эту тему спорили. Что делать, допустим, если фрицы в плен кого-нибудь из нас возьмут? Сдаться и остаться живым? Или ни при каких условиях не сдаваться, а застрелиться? Нас ведь как учили: «Последнюю пулю всегда береги для себя!» И то были не красивые слова. Практически все мои товарищи так и поступали. Это была священная заповедь. Но жизнь-то, сами знаете, сложнее всех инструкций, нравоучений да умозрительных схем. Хватит ли у самого мужества в себя выстрелить? Да и будет ли чем и из чего выстрелить?.. Эх, сложное это дело… — вздохнул он тяжело. — Не зря же говорят: «Не судите, да не судимы будете». Божественная заповедь просто так не рождается, она весь человеческий опыт, можно сказать, вбирает, — добавил он глубокомысленно.

— Я думаю, что нам стоит сменить тему, — предложил Григорий. — Собрались мы все же совсем по другому поводу. Не забывайте, у нас же сегодня именины трех очаровательных сестер. Прелестнейших из самых прелестных женщин, обворожительнейших из лучших, обаятельных и безмерно привлекательных, и давайте выпьем за них — за Веру, Надежду, Любовь и, как еще встарь говаривали, мать их Софью, — встав — по-гусарски — со своего стула, громко сказал он.