Граф Соколов — гений сыска

Вслух Соколов произнес:

— Спасибо, Вениамин Александрович, за откровенный рассказ. Ваша доверчивость, перешедшая в преступную наивность, толкнула вас на гибельный путь. Но я вижу: вы отлично понимали, что идете на страшное преступление.

— В том-то и дело, что нет! — горячо возразил Казарин. — Не знал этого.

— Разве? Мне понятно, что любовь к детям заставила вас взять с собой их фото, но ведь на паспарту название ателье отрезано явно с конспиративной целью! Когда нет дурных помыслов, тогда не предпринимают таких мер.

— Нет, все не так! — решительно возразил Казарин. — Мария, когда увидела, что я фото беру с собой, потребовала, чтобы я оставил его дома. Я категорически воспротивился:

— Нет, не надо мне ваших денег и не надо командовать моими чувствами! Я эту фотографию всегда вожу с собою.

Тогда она взяла фото и отрезала название и адрес ателье. И повторила:

— Я верю вам, вы слово свое сдержите и никогда и никому не скажете о нашей сделке.

Вот тут я почувствовал себя явно не в своей тарелке. И рад был бы отказаться от этой самой “сделки”, да стыдно было поворачивать вспять. И когда меня арестовали, я твердо решил молчать и на суде, и до суда. Я размышлял так: “Коли такая беда случилась со мной, то пусть моя молчание поможет моей семье избежать позора!”

Соколов задумчиво потер переносицу:

— Вы поняли, почему Мария взяла с вас клятву молчания, почему она боялась, что вас быстро опознает полиция?

— Думаю, ей надо было выиграть время, чтобы в случае моего провала убраться подальше от Саратова.

Соколов согласно кивнул головой:

— Именно так! Дело опасное, Сибирью пахнет, а то и петлей. Вот и принимали всевозможные меры предосторожности. Сами, понятно, не рискнули переправлять нитроглицерин — и схватить могут, да и взрывается он легко, на куски разорвет. Вот и облюбовали вас для этой цели. Уверен, что кто-то из сообщников следил за вами на вокзале, предупрежденный Марией. Так же и он, этот сообщник, отправил телеграмму о вашем задержании. Впрочем, скоро мы все это выясним.

Спутники вышли на Большую Никитскую, и сразу же перед ними открылось величественное здание консерватории.

Большой сбор

То и дело подкатывали экипажи, рессорные коляски, автомобили, толпились жаждавшие попасть на концерт.

Едва Соколов со своим спутником прошел через служебный подъезд, как к ним поспешил радушно улыбающийся Гржмали. Он обнял Казарина:

— Милый Веничка! Страшно соскучился по тебе. Как в Саратове, когда консерваторию откроете? Где концертируешь?

Словесный водопад прервал Соколов:

— Иван Войцехович, куда прикажете сесть?

Гржмали изумился:

— Как куда! Вы мои гости, я за вами оставил два кресла в директорской ложе. У нас сегодня большой сбор! Сейчас молодой Цимбалист, доложу вам, господа, в большой фавор у публики вошел. Вся Москва сочла долгом явиться на его концерт. Тем более, — старый профессор понизил голос, — Ефрем уезжает в Америку. Когда еще его увидим! Сегодня даже военный губернатор пожаловал. Будет сидеть в своей ложе справа от сцены — как раз напротив вас. Поликарп Сидорович, проводите...

Капельдинер, величественный старик с седыми баками, повел гостей. Соколов хмыкнул:

— Хм, представляю те острые чувства, которые переживет Гершельман, увидав заключенного Центральной тюрьмы в директорской ложе, да еще рядом с сыщиком.

Амурные радости

Вдруг чья-то рука легко дотронулась до плеча Соколова. Сыщик увидел белозубо улыбающегося

Жеребцова в непривычном взору наряде — новом фрачном костюме с белой гвоздикой в петлице. За его руку держалась стройная худенькая девушка лет девятнадцати. Ее темные волосы были зачесаны в пучок, а главную прелесть лица составляли большие агатовые глаза, подернутые печалью и оттененные густыми ресницами.

Явно гордясь красотой спутницы, Жеребцов весело проговорил:

— Позвольте, Аполлинарий Николаевич, представить мою невесту — Танечку Ермоленко, дочь генерал-майора Виктора Сергеевича.

— А-а, — протянул Соколов, — это из военного министерства! Очень приятно, скажите поклон вашему батюшке. В бытность мою в Петербурге мы были знакомы. Помнится, он состоял в свите Его Императорского Высочества Николая Николаевича. — Повернулся к Жеребцову: — Твоя избранница вызывает, как писал старик Державин, восторг всех чувств!

Переглянувшись с Жеребцовым, Танечка сказала:

— Аполлинарий Николаевич, мы приглашаем вас на нашу помолвку.

Жеребцов быстро дополнил:

— В канун Рождества Пресвятой Богородицы седьмого сентября в храме Петра и Павла, что на Новой Басманной.

Соколов улыбнулся:

— Ну, Николай, ты хитрец! Ни словом не обмолвился о своем счастье...

Жеребцов прыснул со смеху:

— Пока вы меня с поличным не застали! — И к невесте: — Танюша, извини наши полицейские шуточки.

Соколов поцеловал тонкую, изящную кисть девушки:

— Танюша, надеюсь, что скоро будем часто видеться. Мне хотелось бы, чтобы вы подружились с моей Марией Егоровной. Дома я бываю мало, впрочем, как и ваш жених, даже сегодня не вышло взять ее с собой. Служба! А вы — дружите. До скорого свидания!

Величественный капельдинер продолжил шествие.

Прощальная песня

Казарин, еще утром изнывавший в тоске по дому, по детям и по музыке, словно в счастливом сне воспринимал все происшедшее, ту странную и неожиданную перемену которую внес в его жизнь этот громадный человек — Соколов и которого он в силу его профессии должен был бы ненавидеть, но теперь он любил его как самого близкого. С Казариным то и дело раскланивались незнакомые люди — завсегдатаи филармонических вечеров, его помнили и восторгались им.

Они удобно разместились в ложе.

Зал был полон. Богатые женские туалеты, важные мужчины, золотые эполеты, звуки настраивающихся инструментов, сдержанный французский и русский говор, бинокли и лорнеты — обычная театральная атмосфера. Многие с любопытством поглядывали на директорскую ложу, где сидели две легендарные личности.

Соколов произнес:

— Узнаете? В ложе напротив, с эполетами — Гершельман. Он волком смотрит на нас и что-то объясняет сидящему рядом поручику, вот этому, с длинной кадыкастой шеей. Адъютант, полагаю.

Из-за кулис к рампе выкатился невысокий круглый человечек, откашлялся, потер пухлые ручки — это был ведущий. Он сказал несколько слов о “юном гении” Ефреме Цимбалисте, представил его и дирижера — маститого Василия Сафонова.

Оркестранты осветили пюпитры.

Ведущий бархатно пророкотал:

— Никколо Паганини. Концерт номер один для скрипки с оркестром ре мажор, сочинение шесть. Аллегро маэстозо...

Ефрем Цимбалист днями уезжал в Америку. Он знал, что в последний раз играет перед соотечественниками, и скрипка в его руках словно ожила, пела волшебным голосом.

Затем Цимбалист играл композиции Петра Ильича — концерт для скрипки и “Размышление”. Зал неистово рукоплескал.

Ведущий объявил перерыв.

Скандал

И тут же, словно ждал за дверью, в ложу стремительно вошел юнец с длинной шеей и погонами поручика. Вытянувшись перед Соколовым, он решительно и довольно громко, так что многие в зале повернули головы, произнес:

— Господин Соколов, их превосходительство Сергей Константинович приказал вам срочно к нему явиться в ложу!

Соколов, развалившись в кресле и поигрывая носками изящных штиблет, лениво и по своей привычке говорить исключительно громко, произнес:

— А ты скажи Сергею Константиновичу, что я слушаю концерт. Если завтра понадоблюсь, пусть сообщит мне. Кру-гом!

Глупый адъютант разволновался так, что его кадык, как загнанная в угол мышь, заметался туда-сюда. Он враз осипшим голосом продолжал настаивать:

— А все-таки, граф, вам лучше явиться к их превосходительству сейчас же! Вы ведете себя вызывающе, придя в публичное место с государственным преступником.