Деревянная грамота

— Какой еще обоз? — удивился Башмаков.

— Торговый обоз, и был при нем посадский человек Перфилий Рудаков, и тот Перфилий где-то в Мещерских лесах парня подобрал, по прозванию Нечай. А тот парень ростом повыше Богдана будет… — Данила повернулся, склонил голову набок, сравнивая воображаемого Нечая и стоящего наяву Желвака, да и завершил: — На четверть с гаком!

— Здоровый детина! — одобрил Башмаков. — Тот Рудаков его, поди, со двора свел, чтобы, вернувшись домой, в бойцы определить?

— Точно так, твоя милость, а парень тот, Нечай, и у себя дома на лед выходил. И Рудаков знал, что деревянную книжицу должен был получить Одинец, — Данила для убедительности указал рукой на бойца. — Вот он и свел Нечая к Одинцу. Там и обнаружилось, что парень худо-бедно драться обучен. А потом Трещалин подручный Рудакову растолковал, что грамота-то у Трещалы, и уговорил забрать парня у Одинца и отвести к Трещале. Уговорились они — и тут Рудаков пропал.

— Куда же он пропал? — чуя неладное, спросил Башмаков.

Данила развел руками.

— Его не только мы — его многие искали, твоя светлость, — вмешался Тимофей. — Он, падла, тем промышлял, что при рукобитье посредничал. Сам знаешь, батюшка Дементий Минич, с начала Масленицы эта круговерть начинается, а к четвергу уже не на жизнь а на смерть об заклад бьются, большие деньги ставят. А за Перфишкой такое водилось — стакнется с кем-то из атаманов и хитрит, а потом кому нужно на ухо шепнет — за которую стенку ставить. На сей раз он с самим Трещалой и стакнулся. И шепнул кое-кому из купчишек, что у Трещалы и наследство дедово, и лихой боец припасен.

— От доброты душевной? — осведомился дьяк.

Конюхи расхохотались. Одинец мрачно таращился на них — не понимал, как в такой ответственный миг можно ржать жеребцами стоялыми.

— С той доброты и он, и Трещала немало бы огребли, твоя милость! просмеявшись, воскликнул Тимофей. — Давай дальше, Данила!

— А дальше пропали они оба, и Перфишка Рудаков, и Нечай! — Данила развел руками. — Что Нечай пропал — это бы полбеды, а Перфишку вся Москва на льду ждала, так и не появился.

— И кто ж его пришиб? — выказывая несомненное понимание сути дела, спросил Башмаков. — Ты ли, Одинец, за то, что бойца у тебя увел? Или Трещала — за то, что мимо него кому-то третьему бойца привел?

— Вот те крест — не бил я его! — воскликнул Одинец. — И куда тот боец подевался — шут его знает! Знал бы — сам бы к тебе привел!

И, перекрестившись, выкрикнул истово:

— Твоя милость!

Очевидно, придворное вежество и на него стало действовать.

— Погодите, молодцы. Я вам — про грамоту, а вы мне про каких-то Перфишек. Грамота откуда взялась? — Башмаков обвел взглядом конюхов.

— Вот он ее сыскал, — Тимофей показал на Данилу. — Ведь Трещалины и Одинцовы людишки из-за той грамоты едва посреди Москвы войну не затеяли. Одинцовы ее требовали себе, Трещалины божились, что у них ее нет, — так, Данила? А напрямую не говорили — все выкрутасами да экивоками! Трещалин подручный его чуть из-за этой грамоты не пришиб — думал, его Одинец подослал. Сказывай, Данила!

— Я бы и раньше мог догадаться, где она скрывается. При мне ее туда прятали. Твоя милость видывала накры, в которые скоморохи бьют? Так у Трещалы подручный — скоморох, он туда, в накры, ее затолкал и сверху кожу натянул. И при мне он это делал, я ему кожу придержал. Он толковал, что для молодого накрачея старается. И точно — был на льду молодой накрачей, тоже скоморох, Лучкой звать. И я у него накры видел, когда он на льду в них бил. Да только те, что у него, другой кожей затянуты были! Тот скоморох, Трещалин подручный, черную натянул, а у Лучки коричневая оказалась! И потом, когда он вместе с накрами удирал, я и догадался! Гляжу — черная! А он божился, что накры — Лучкины! А я гляжу!..

Подучив за буйство и невнятность речи локтем в бок, Данила замолчал.

— Из-за этой вот ереси, стало быть, парнишку загубили? — подумав, спросил Башмаков.

— Это не ересь! — взвился Одинец. — Это — Покон!

— Кон — знаю, а Покон — что такое?

Но связно объяснить Одинец, очевидно, не мог. Он сперва окаменел, всем видом являя тяжкую мыслительную работу, потом вздохнул.

— Грамоту ты так зовешь, что ли? — пришел на помощь Башмаков. Боец помотал головой.

— Да будешь ты говорить по-христиански? — прикрикнул на него Тимофей. Поскольку из присутствующих он был старшим, то и считал себя в ответе за ход дознания.

— Раньше всего был Покон, — сказал Одинец. — Так меня учили. От отца к сыну ратная доблесть передавалась. Пока за Русь воевали — жив был Покон. А потом покачнулись устои. Держава крепче стала, ратная удача в чужие земли завела. С налету, с копья, взяли себе, что полюбилось, а дальше нега пошла, роскошество, оттуда и расслабление духа. Вот и дрогнул Покон, треснул дух русский, а в трещину яду натекло…

— Эк ты завернул… — задумчиво произнес Башмаков. — Стало быть, кроме вас, бойцов, Покон хранить некому? Государевы стрельцы и полки нового строя — одно расслабление духа, а правда — за вами?

— За нами, батюшка Дементий Минич! — со всем упрямством отвечал боец. Стрельцов пошлют в поход, побьют они врага — хорошо, не побьют — стало быть, воеводы плохи, на другой год иной поход будет. А коли враг к нам пожалует — всем против него вставать придется. Всем — как одной стенке! Всем разом замахиваться и бить!

— Кулаком, что ли?

— Можно сулицей. Можно дубиной, — согласился Одинец. — Сабли и кони-то не у всех есть. Вот для того и храним Покон. Не дай Бог, опять поляки пожалуют…

— Не пожалуют, мы их побили, — перебирая страницы деревянной книжицы, рассеянно отвечал дьяк. — Как же с тобой быть, Акимка Одинец? Не к патриарху же тебя с этой грамотой везти…

— Батюшка Дементий Минич! — воззвал Тимофей. — От патриарха он живым не вырвется! Патриарху ересь истреблять положено!

— Постригут молодца да и отправят в Холмогоры — грехи замаливать, устрашающе добавил Богдан.

— Ведь коли грамота не из Верха и не из Посольского приказа пропала, так в ней ничего опасного и нет! — смело заявил Данила.

Конюхи во все глаза смотрели на Башмакова. Одинец — тот в пол уставился, а они с надеждой — на главу Приказа тайных дел.

Башмаков же, озадаченный странным дельцем, молчал. Он начал этот розыск на свой страх и риск, он поболее двух седьмиц следил за всем, что делалось в Посольском приказе, и как мог удерживал государя от важных дел и решений. Он всякое слово, услышанное от дьяков и бояр, в голове на свой лад перетолковывал — не проболтался ли сукин сын о своей причастности к бумагам, написанным закрытым письмом? Он задержал некоторые важные грамоты только потому, что их было велено переписать письмом тайного склада. И вот теперь все прояснилось…

Он мог перевести дух и с прежним доверием жить среди людей. Хотя и прежнее-то было не всеобъемлющем, однако по сравнению с великими подозрениями прошедших дней оно было прямо-таки ангельским.

— Стало быть, от деда к внуку? — спросил дьяк, и по его улыбке конюхи догадались — обошлось!

— В ноги вались, дурак… — шепнул Тимофей Одинцу.

— Целуй крест, орясина бестолковая! — не дождавшись от обалдевшего бойца рабской покорности, весело велел Башмаков. — Говори — как Бог свят…

Одинец вытянул тельник на черном гайтане.

— Как Бог свят! А чего целовать-то?

— Говори — грамота древняя, дурак, писана при царе Горохе, и на том крест целуй! — подсказал Тимофей.

— Древняя грамота, — повторил Одинец. — От старого Трещалы мне досталась! И я ее кому попало не передам! На том — крест целую!

Башмаков покачал головой.

— Грех я на душу из-за тебя беру, — сказал ворчливо. — Ну да Бог с тобой, забирай наследство да и проваливай. И гляди — на льду чтоб сегодня славно государя потешил! А вам, молодцы, потом награда будет.

Конюхи дружно поклонились и по одному вышли в узкую дверь, последним убрался Одинец.

Кремль понемногу наполнялся народом — это были богомольцы, которым жизнь не мила без кремлевских соборов.