Убийства в монастыре, или Таинственные хроники

Брат Герин пожал плечами, будто хотел стряхнуть с себя свое живое, бурное поведение.

— Ну, — сказал он с напускным равнодушием, — я мог бы вам посоветовать, как подступиться к нему теперь, когда он снова признал Изамбур своей супругой. Она будет жить при парижском дворе, и я предполагаю, что придворные дамы Бланш побоятся ухаживать за слабоумной. А вы, София?

София вернулась в опустевший дом.

Теодор бежал, и одному Богу было известно, вернется ли он. Катерина, не желая встречаться с матерью, пряталась в своей комнате. Тело Изидоры убрали с дороги, как когда-то тело Ме-лисанды.

София отправилась в кабинет.

«Я не должна это записывать, — думала она. — Я не должна писать ни о сознательном падении Теодора. Ни о смерти Изидоры. Ни о встрече с братом Герином. Мне не должно быть больно. Не должно быть больно.

Я буду бороться, и все пройдет. А пока я должна отличать главное от второстепенного».

Из хроники

Летом 1214 года собралось могущественное войско велъфско-ангевинского альянса. Они поставили себе целью не только добиться того, чтобы трон достался Оттону, а не молодому Го-генштауфену Фридриху, но и навсегда уничтожить монархию Капетингов.

При поддержке папы молодой Фридрих переехал из Италии в Германскую империю, где штурмом взял несколько княжеств. Однако ему не удалось вовремя добраться до союзника Франции. Королю Филиппу пришлось в одиночку давать отпор огромному враждебному превосходству.

Его войско насчитывало 1 200 тяжелых рыцарей и столько же легких рыцарей. Сюда же добавлялись 4 500 пеших воинов. И тем не менее это количество было ничтожным по сравнению с вельфско-ангевинским союзом.

Войска встретились под Бувином, и вначале дела Филиппа обстояли плохо. Крючками копий короля сбросили на землю, где его с трудом удалось защитить, и он попал в смертельную опасность.

Но радость Оттона Вельфа оказалась преждевременной. Он упал с коня, и в этот момент военная удача повернулась лицом к маленькой Франции.

Возможно, это произошло, по словам некоторых набожных душ, из-за того, что король Филипп перед решающим сражением положил конец ссоре с папой и снова признал отвергнутую супругу. Ведь уже много лет ходил слух, что Изамбур — не обычный человек, но избранница Божья и что все годы вдали от короля и придворной жизни она провела в молитве.

Бог был благосклонен к ней. А поскольку король снова признал ее, повсюду стали шептаться, что Бог благосклонен и к нему.

Когда Изамбур вернулась на королевский двор, ей исполнилось тридцать семь лет, но выглядела она как древняя старуха.

Ее лицо, прежде белое и гладкое, сморщилось как высохшее яблоко, волосы поседели и поредели. Ее одели в роскошные одежды, какие ей и не снились в Этампе, но королевский красный наряд не добавил ей достоинства, а лишь подчеркнул, что эта женщина слишком стара, измучена и истощена, чтобы исправить былые ошибки.

Прошло полгода с тех пор, как ее привез рыцарь короля, придворные дамы Бланш обустроили для нее покои, а пажи принесли дорогие блюда. Но, как и раньше, никто не старался помочь королеве привыкнуть к новой среде. Ее в очередной раз переместили, как шахматную фигурку.

Возможно, они догадывались о том, что София знала наверняка: теплый прием и искреннее уважение не принесут плодов.

Прежде розовые щечки и синие глаза могли, по крайней мере, создать впечатление, что в Изамбур теплится искра разума. Теперь же обмануться было невозможно. Ее глаза почти полностью закатились, были видны одни белки, она почти ослепла.

Поэтому никто не удивился, что король долго не решался поприветствовать ее лично. Возможно, он полагал, что сделал достаточно, чтобы заявить о своей доброй воле, и что вскоре запрячет ее в куда более отдаленное место, чем эти покои, куда никто не решался войти.

Но как раз этого, как решила София тем июлем 1214 года, не должно было произойти!

Стыд от того, что Изамбур из-за нелепого рока стала ее единственной тонкой ниточкой, с помощью которой она могла добиться доступа ко двору, уже давно превратился в упрямство. Настойчиво, как в те дни, когда она не желала ничего другого, кроме как возвести безмолвную принцессу на трон, потому что от этого зависела ее собственная удача, она была теперь полна решимости оказать королеве намного больше внимания, чем боязливые слуги, которые кормили и мыли ее.

— Снимите с нее чепец! — решительно приказала она. — В такой день, как сегодня, она должна выделяться среди других женщин!

Женщины смотрели на нее удивленно, а Грета угрюмо.

Уже в первый день, когда София встретила ее, резкая, узкоглазая датчанка показала себя крайне недружелюбно. Решительно и мощно она хотела помешать стремлению Софии прислуживать королеве, доказать таким образом верность королю и наконец приблизиться к Бланш, чтобы снова завоевать ее доверие и отменить изгнание Теодора. Разве теперь король, готовящийся к самой великой битве, не примирился со своим сыном? Разве нельзя было оказать такую же милость и отверженному ученому?

Грету это стремление не волновало.

— Как вы осмеливаетесь приближаться к ней? — озлобленно прошипела она. Ее черные глаза блестели живо, как раньше, и были полны ненависти. — Вам следовало бы сгореть со стыда!

— Стыд не мучает меня так же, как и твое проклятье! — ответила София. — Я — единственная во всей стране, кто понимает Изамбур и умеет с ней обращаться, а кроме того, знает, как следует вести себя при парижском дворе. Если Изамбур желает остаться королевой и не хочет, чтобы ее во второй раз отправили в эту дыру, ей следует слушать меня, а это значит, что и тебе это не помешает.

— Разве не вы придумали ложь, которая уничтожила ее? — упрямствовала Грета. — И разве вы не должны ответить за это?

— За то, что король наконец берет ее обратно, папа простил ему все его прегрешения. Думаешь, кто-то еще помнит, что я тогда говорила? Я ведь всего лишь женщина. Если ты станешь мешать мне, Грета, клянусь, ты больше не увидишь королеву. Потому что на тебе еще висит паутина Этампа, а я обладаю здесь и властью, и влиянием!

Она не стыдилась так нагло лгать. Грета едва могла говорить по-французски, а из-за необычной внешности — прежде черные волосы стали белыми — ее избегали больше, чем саму Из-амбур.

Так что только Софии надлежало решать ее судьбу и бороться за то, чтобы король дал понять, что принял супругу не на короткий срок, а навсегда.

— Ей надо надеть диадему! — приказала она. — И было бы лучше, если бы на ней было голубое одеяние, как на короле. Так народ сразу увидит, что она его жена.

— Вы ведь не выпустите ее на трибуну, чтобы она его там приняла? — прервала ее Грета. Она угрюмо примирилась с тем, что София стала командовать в покоях королевы. Но сегодня, в этот важный день, по мнению Греты, она хотела слишком многого.

— О да, так и будет! — властно повторила София. — Лучшего момента для того, чтобы король прилюдно приветствовал ее, и представить себе невозможно. Я только надеюсь... что она будет хорошо себя вести... что не станет кричать нечеловеческим голосом, испугавшись толпы.

Грета не доверяла ей. Она видела, что жизнь Изамбур в Париже была мягче, теплее и сытнее, чем в Этапме. Но еще меньше, чем Софии, она доверяла злому, мстительному королю и считала, что гораздо лучше, чтобы несчастная женщина вообще не попадалась ему на глаза.

— Королева больше не кричит, она уже двадцать лет не издавала ни единого звука.

— Ну и к лучшему! Значит, будет проще обеспечить ей при дворе место, которого ее уже никто не сможет лишить.

— И это хотите сделать вы? И именно сегодня? — прошипела Грета, с недоверием наблюдая за тем, как София повернула неподвижную Изамбур, проверила, как та выглядит, и поправила вуаль, скрывавшую морщинистое, похудевшее лицо.

— Конечно, сегодня, — сказала София. — Король вернется в Париж. Вы должны делать то, что я скажу, моя королева. Слышите, как снаружи ликует толпа? Народ празднует самый великий день в истории Франции.