Лейтенант и его судья

Облонски. Худощавый поляк, хорош в седле. Как и большинство уланов, он был бы великолепным цирковым наездником, а в XVIII веке — и искусным воином, но сегодня, в начале XX столетия, он, с его убеждениями о важности кавалерийских атак, не нужен.

Ходосси. Такой же типичный венгр, как Облонски поляк. И также человек XVIII столетия. Армия без труда обошлась бы без него, как и вообще без венгров. В январе 1848 года они восстали против Франца Иосифа. Кто может гарантировать, что они в 1910 году или позже готовы за негосражаться? Каждый венгр, по существу, потенциальный бунтовщик, даже такой хороший человек, как Ходосси, — отсюда следует — не нужен.

Ему не хватало еще четырех. Из соображений безопасности он должен был непременно взять одного, который не был перед ним. Он должен неизбежного ищейку-следователя пустить по ложному следу, должен вынудить его искать преступника, начиная от двадцатого!

Номером девятнадцать был обер-лейтенант фон Хедри. И он был венгр, но совсем другого пошиба по сравнению с Ходосси. Ветренник, отчаянный спорщик, для лошадей и женщин сущее наказание! Лучший фехтовальщик в классе, человек, не знавший страха. Принадлежит к тем офицерам, которые первыми выбегают из укрытия и ведут за собой солдат сквозь заградительный огонь врага, чтобы потом, после смерти, получить золотую медаль «За храбрость». Уж кто не нужен,так это он!

Дугонич! Его внешность выделялась на фоне глубокой темноты его глаз: высокий, стройный, в седле превосходен. О его талантах в спальнях ходили легенды. В то время как вечерами все буквально валились с ног от усталости, Дугонич всегда находил время, чтобы развлечься. Все давалось ему легко, этому богатому сербскому подлецу, который вырос в седле и которому деньги его отца расчистили дорогу. Не нужен!

Достаточно ли восемь циркуляров? Восемь, включая Хедри, который был внесен в список из тактических соображений? Дорфрихтер заметил, что он снова упустил Густава Мессемера. Наверное, потому, что в данном случае речь шла об отнюдь не заслуживающей внимания личности, иначе за четыре года он бы его не забыл так бесповоротно. Ясно, что армия легко сможет без него обойтись. Не нужен!

Покончив с количеством фамилий, он признался себе, что с самого начала считал, что Мадер должен быть в числе ненужных. Мадер, который спас ему жизнь, свидетель одного из самых позорных моментов в его — Петера Дорфрихтера — жизни. Еще много месяцев спустя его мучил один и тот же сон: в то время как он тонет, Мадер стоит на берегу, корчится от смеха и не делает ни малейшей попытки ему помочь. Чем громче он кричит о помощи, тем громче хохочет Мадер, до тех пор пока его крики и смех Мадера не сливались в один раздирающий уши визг, от которого он просыпался. После училища они с Мадером служили в разных гарнизонах и виделись лишь случайно. Он бы с удовольствием вообще с Мадером никогда не встречался. Трое других участников пикника были Ландсберг-Лёви, Хоффер и Габриель. Хоффер сделал одолжение и покончил жизнь самоубийством, Габриель уволился со службы. Что касается Ландсберга-Лёви, то его имя тем не менее стояло в списке ненужных,хотя тогда, в Сараево, он ни разу не подал и вида, что помнит о том происшествии.

— У вас не было чувства, что это чересчур, заносить в список Мадера, который, в сущности, спас вам жизнь, — не выдержал Кунце.

— Я же признался, что послал ему яд. Разве этого не достаточно?

— Должен признаться, что вы для меня просто загадка, Дорфрихтер! Вы хотите мне внушить, что вы планировали убийства с почти научной безучастностью. В это я не верю. Почему в вашем списке так много офицеров-кавалеристов? Не связано ли это скорее с вашими личными антипатиями?

Дорфрихтер откинулся назад и закрыл глаза. Кавалерия! Он видел себя во главе своих солдат, марширующих по улице, ведущей из Линца в Зоммерау. Солнце палит нещадно. Он потный насквозь, у него чувство, что его ноги, стертые в грубых пехотных сапогах, уже не принадлежат ему. И тогда на горизонте образуется вдруг маленькое желтое облако, и когда оно увеличивается, оказывается, что его ядро состоит из расквартированного в Эннсе эскадрона гусар. Они галопом проносятся мимо, и из-под копыт их лошадей бьют фонтаны пыли. Он чувствует грязь на своем лице, которая мешается с его потом.

— Между пехотой и кавалерией никогда не было взаимной симпатии, — сообщает он. — Но это никак не повлияло на мой выбор.

— А как насчет Ходосси? Разве ваша связь с фрейлейн Брассай не была причиной, по которой он был выбран?

— Я думаю, нет. Это были скорее политические соображения. Я говорил уже вам, что венграм в наших войсках я не доверяю.

— А Ландсберг-Лёви? Цианистый калий, который вы использовали, принадлежал Ванини, а Ландсберг-Лёви знал, как вы просили за Ванини.

— Может быть, вы меня еще спросите, почему я Ванини не послал циркуляр?

— А кстати, почему?

— Потому что я был уверен, что он меня не выдаст. Мы были друзья, и я ему доверял. Цезарь и Брут.

В Линце он встречался с Ванини редко. Офицер, ожидающий перевода в Генеральный штаб, должен быть осмотрительным в выборе знакомых. В Сараево командиры были готовы объяснить поведение молодого офицера жалкими условиями жизни в гарнизоне, в Линце же никакого оправдания его образу жизни не было, и его стали считать просто человеком без будущего.

— Перед самым своим отъездом из Линца Ванини спросил вас о цианистом калии. Вы ответили ему, что у вас его больше нет. У вас было ощущение, что он вам не поверил?

— Я никогда не давал ему повода сомневаться в моих словах.

— В чем состояла тайна вашей власти над Ванини? — продолжал допрос Кунце.

— У меня не было никакой власти над ним. Мы были товарищи.

— Ну хорошо. А как вы размножили циркуляры?

— Восьмого ноября я дежурил в казарме, — ответил обер-лейтенант. — Случайно я вспомнил об одном бюро, в котором стоял гектограф. Ключ висел в комнате дежурного унтер-офицера. Я приказал ему проверить запасы на складе, прошел в бюро напротив и сделал десять экземпляров.

— И никто этого не заметил?

— Никто, господин капитан, — сказал Дорфрихтер.

В рапорте об отпуске он указал Зальцбург, но при удачном стечении обстоятельств ему удалось бы незамеченным проехать поездом до Вены. Тогда в полковом журнале должно было стоять, что в решающие часы, когда он отправлял циркуляры, он находился от места преступления в трехстах тринадцати километрах.

Но все пошло не так гладко, как он надеялся. Майор из его полка сел вечером тринадцатого ноября на тот же поезд, как и он, до Вены. Ранее он внезапно решил взять Тролля с собой, хотя собака была известна всем в гарнизоне, но он не смог решиться оставить пса на попечение Алоизии, которая его не слишком жаловала.

Поезд пришел в Вену точно в шесть часов тридцать минут. Он хотел сначала отправить циркуляры на вокзале, но потом передумал и решил бросить их в почтовый ящик на Мариахильферштрассе. Тролля он туда не взял, а оставил его ждать перед булочной напротив вокзала. После того как он его снова забрал, он сел в омнибус, направлявшийся в девятый район, где жила его теща.

— Еще до того, как проснулась ваша жена, вы играли с детьми ее сестры, — перебил его Кунце.

— Так точно, господин капитан!

— Как же вам это удалось?

— Что удалось?

— Проклятье, Дорфрихтер, вы только что приговорили десять человек к смерти! Вам было хотя бы не по себе при детях, которые вас любили и вам доверяли?

— Не по себе? А вы не можете допустить хотя бы на миг, господин капитан, что этим детям безразлично то, что я сделал? Ни один зверь не сравнится с жестокостью маленького ребенка!

— Еще один вопрос, — сказал Кунце и дал знак лейтенанту Хайнриху не заносить ответ в протока! — вы не чувствовали потом раскаяния? Вы, правда, однажды сказали мне, что у вас никакого раскаяния нет, но я, признаться, до конца не поверил. Вы же не варвар, вы цивилизованный человек, христианин. Вы испытываете привязанность к своей жене, вашим друзьям, к собаке, наконец. Как вы могли так полностью избавить себя от всякого сочувстия?